Но одежда выполняла и менее практичную функцию. Это были времена, когда визуальной культуре придавалось огромное значение. Осознавать, видеть и быть видимым – такими были ключи потребления. «Наше зрение, – писал Джозеф Эдисон, английский эссеист и политик, – это самое совершенное и восхитительное из всех наших чувств». Люди с более низким социальным статусом, с одной стороны, должны были визуально отличаться от тех, кто стоял выше на социальной лестнице, а с другой стороны, им следовало оставаться неприметными. Рабы на картинах и гравюрах, если их вообще изображали, либо заняты работой, либо присутствуют на задних планах. Возьмите картину Эдуарда Мане «Олимпия», написанную в середине XIX в. и впервые выставленную в Париже в 1865 г. Картина в определенном смысле выходит за рамки привычных устоев – на ней изображена проститутка, нагло смотрящая в глаза зрителю, – а чернокожая служанка, предлагающая ей букет цветов, остается на заднем плане в неудобной согбенной позе, чтобы не возвышаться над белой хозяйкой. Большинство письменных источников разделяют это восприятие. В записках о путешествиях, дневниках и письмах богатых белых нет рассказов о слугах и рабах, они упоминаются только тогда, когда становятся заметными из-за своих «промахов»
[276].
В экономических условиях работорговли хлопок был преобладающей тканью на Западе. С этого времени и до конца 1970-х гг., когда синтетика стала более популярной, хлопок входил в число основных тканей, использовавшихся по всему земному шару. От футболок и джинсов битников до самых шикарных простыней в роскошных гостиницах Токио, хлопок – это пассивный выбор ткани и одно из самых распространенных средств для выражения статуса и идентичности. Это же относится к людям, привезенным из Африки в Америку для рабского труда: хлопок позволял им сохранить хоть какую-то часть самоуважения и индивидуальности. Хлопок, один из краеугольных камней атлантической работорговли, был одновременно средством, с помощью которого индивидуальности создавались и отстаивались
[277].
Хлопок был распространенной культурой по всей Африке. Великий арабский путешественник Аль-Бакри посетил Мали в 1068 г. «Каждый дом имеет свой хлопковый куст… [и] одежду из тонкого хлопка», которую местные меняют на соль, просо, рыбу, сливочное масло, индиго и мясо. Олауда Эквиано, выкупивший свою свободу в 1766 г. после долгих лет принудительного труда, стал писателем и выдающимся борцом за отмену рабства. Он написал один из немногих отчетов, в котором упоминается его одежда до пленения. В Гвинее, писал он, одежда обоих полов состояла из «длинного куска ситца или муслина, свободно обернутого вокруг тела наподобие шотландского пледа». Тогда, как и теперь, на континенте существовало большое разнообразие одежды, которая определялась средствами и обычаями. В 1930-х годах афроамериканка по имени Чейни Мэк вспоминала, что ее отцу «пришлось довольно трудно»: когда его привезли в возрасте восемнадцати лет, нужно было «обязательно одеваться, жить в домах и работать». Это был явный намек на то, что мужчина привык вообще ничего не надевать (скорее всего, это ее собственная интерпретация условий жизни в родной стране отца). В других африканских странах элита, особенно жившая неподалеку от прибрежных портов, носила одежду в европейском стиле как символ статуса, показывая свое знание экзотических чужеземных вкусов (как некогда европейцы, принявшие китайский стиль)
[278].
Когда африканцы превращались в рабов, вне зависимости от их предпочтений, их раздевали и насильно одевали в подходящую – по мнению тех, кто ими торговал, – для их статуса одежду. Одежда, которую отныне раб официально носил, зависела от средств и склонностей владельца. На одной крупной плантации раз в год в октябре обычно выдавали трудившемуся в поле взрослому рабу семь ярдов грубой мешковины, три ярда клетчатой ткани и три ярда шерстяной бязи, практически вынуждая рабов самим шить себе одежду. Рабов, выполнявших обязанности по дому (и от этого более заметных), обычно одевали лучше. Некоторые владельцы покупали готовую одежду, другие позволяли рабам самим заботиться о себе. «Самым жарким летом и самой холодной зимой, – вспоминал Фредерик Дуглас после бегства на свободу, – меня держали почти голым – ни обуви, ни чулок, ни куртки, ни брюк, ничего, кроме рубахи до колен из грубой ткани из льняных очесов… Мои ступни так потрескались от мороза, что ручка, которой я пишу, поместилась бы в глубоких ранах»
[279].
В 1735 г. в Южной Каролине был издан закон, ограничивающий выбор материи, которую могли носить рабы, самой дешевой и плохой. Это часто становилось предметом насмешек, но одни и те же ткани повторялись в описаниях снова и снова. Часто упоминаемая «негритянская ткань» обычно обозначала дешевую гладкую белую валлийскую шерстяную ткань, ввозимую из Британии. В начале XIX в. она продавалась примерно по восемьдесят центов за ярд. К другим распространенным тканям для мужской одежды относились поплин в мелкий рубчик, саржа и мешковина. Поплин, как и валлийскую ткань, ткали из шерсти, тогда как саржу и мешковину обычно делали из хлопка. Мешковина была грубой тканью полотняного переплетения, а саржа – саржевого переплетения в характерный рубчик. Она была долговечнее. (На самом деле джинсы, которые мы носим сегодня, тоже из саржи.) Чаще всего упоминается домотканое полотно. Эта ткань, как предполагает название, была соткана либо самими рабами на плантации, либо кем-то по соседству. Ткань с полотняным переплетением могла быть шерстяной или хлопковой в зависимости от того, что было под рукой или что можно было купить дешево. Женщины носили платья из домотканой материи или из набивного ситца, еще одной хлопковой ткани с полотняным переплетением, обычно украшенной мелким набивным узором, полосками или клеткой. Самыми распространенными цветами были белый, голубой и коричневый. Последние два цвета можно было получить с помощью местных доступных красителей, таких как индиго и грецкий орех (который использовался для окрашивания одного из пальто Соломона)
[280].
