В 1855 г. некий доктор Террелл в газете Southern Watchman соглашался с тем, что если раба обеспечивали, то свободному работнику «приходилось долго откладывать, чтобы купить себе одежду… и его одежда должна была быть выстирана и починена». К тому же белые американцы, при всей любви к риторике о скромности в одежде и грехе тщеславия, по возможности избегали уродливых и дешевых тканей для себя.
Иными словами, одежда была своего рода игровым полем, на котором расставлялись фигуры власти. Грубая, а не гладкая; бесформенная, а не скроенная по фигуре; тусклая, а не яркая; колючая, а не мягкая – одежда рабов, которую покупали и определяли белые, визуально указывала на их низкий статус. По крайней мере, таковыми были намерения. На практике рабам удавалось не только раздобыть одежду, теоретически для них запретную, но тщательно и намеренно создавать свою собственную эстетику
[281].
Для этого нужно было раздобыть собственную одежду или, по крайней мере, визуально выделиться. Многие, к примеру, старались не носить белое, потому что этот цвет ассоциировался с одеждой рабов. (Сообразительные рабовладельцы использовали это в своих целях. В 1780-х гг. преподобный Генри Лоуренс писал, что любому «негру, который вел себя удивительно хорошо», следовало дать «нечто лучшее, чем белая ткань».) Подобный предрассудок существовал и в отношении рубах из мешковины, так как они были архетипом одежды для тех, кто работал в полях. Освобожденные или освободившиеся рабы наслаждались не только фактической свободой, но и свободой в одежде. Олауда Эквиано тут же начал давать и посещать балы, на которые он надевал «тонкие голубые костюмы», в которых, как он с гордостью писал, он «не мог остаться незамеченным»
[282].
Остававшиеся в рабстве тратили немало энергии на то, чтобы обзавестись собственной желанной одеждой. Иногда они получали ее от владельцев. Ношеное платье отдавали или давали взаймы по особым случаям, чтобы наградить любимчиков и отличить «домашних» рабов от тех, кто работал в полях. Хотя официально такая практика осуждалась и даже была вне закона, в действительности она была распространенной. Харриет Джонс надела на свою свадьбу «одно из платьев миссис, с длинным треном», украшенное алым кушаком. Престон, раб, о котором шла речь в мартовском объявлении 1847 г., был владельцем «новой бархатной фуражки», которая также могла быть ему подарена
[283].
Другие, понимая, что их повесят за кражу любого размера, брали все, что попадалось им под руку, когда совершали побег. Роза, одиннадцатилетняя рабыня из Нового Орлеана, при побеге прихватила с собой белую шелковую шляпу хозяйки, несколько носовых платков, кружевной палантин и «одежду младенца». Бо́льшую часть из этого она собиралась продать, чтобы добыть наличные на побег. В других случаях, судя по всему, беглецы забирали ту одежду, о которой давно мечтали. В 1814 г. Селия, рабыня из Теннеси, взяла два платья из набивного ситца, голубое и желтое, одно платье из льняного белого батиста, два платья из домотканой материи и, что самое интересное, пару «красных туфель с сафьяновой отделкой», завязанных желтыми лентами. Вакх, личный слуга, сбежавший с плантации Габриеля Джонса в Виргинии 13 июня 1774 г., превзошел всех.
«[Он] надел на себя и взял с собой два белых пальто из русского тика, одно на голубой подкладке, другое однотонное и новое, с белыми фигурными металлическими пуговицами; голубые плюшевые кюлоты; жилетку «помпадур» из тонкой ткани; две или три тонких летних куртки; несколько пар белых нитяных чулок; пять или шесть белых сорочек, две из них довольно тонкие; аккуратные ботинки; серебряные пряжки; треуголку с узором из сутажа; желтовато-коричневое пальто из дважды валянной ткани и несколько других предметов одежды»
[284].
То обстоятельство, что такое количество чернокожих мужчин и женщин владели хорошей одеждой и носили ее, приводило в ужас белых, оскорбляя их чувство уважения к устоявшемуся порядку в обществе. Рабовладельцы поднимали на смех рабов, которые, по их мнению, проявляли слишком большой интерес к своей внешности. Но нервничали и они. Анонимный корреспондент, писавший для газеты South Carolina Gazette в ноябре 1744 г., жаловался, что «многие рабыни одеты намного элегантнее, чем большинство небогатых белых женщин»
[285].
«В комнатах, где чесали и пряли, было полно ниггеров. Я слышала звук их крутившихся прялок, повторявших гм-м-м-м, гм-м-м-м, и то, как рабы пели, пока пряли. Мамушка Рэйчел оставалась в красильне. Не было такого, чего бы она не знала о крашении. Она знала все корневища, кору, листья и ягоды, которые давали красный, голубой, зеленый или иной цвет по ее желанию… и, когда она развешивала ткани на веревках на солнышке, они были всех цветов радуги»
[286].
Но то, что могло быть источником гордости для работавших на плантации, редко ценилось белыми, которым полученный результат – зачастую коктейль цветов и стилей – казался диссонирующим и безвкусным. Различия подчеркивались на крупных общественных мероприятиях, таких как танцы, свадьбы, церковные службы, когда чернокожих можно было увидеть в одежде, подобранной в соответствии с их собственным вкусом. На празднике-карнавале рабов в Олбани в конце 1790-х гг. «король Карл», раб, который вел эти праздники, надел алый британский военный мундир, украшенный золотым кружевом, с желтыми короткими кюлотами в обтяжку и голубыми чулками.
Заплатки и штопка – необходимость, если рабовладельцы выдавали всего один или два комплекта одежды в год, – стали стильными среди рабов. Вполне вероятно, что «красный и черный» сак Соломона был двухцветным, потому что его либо латали, либо штопали. Разумеется, добавление цветных заплат без какой-либо попытки подобрать ткань в тон было преднамеренным. В одном объявлении о беглом рабе, к примеру, была упомянута куртка «с бо́льшим количеством голубого спереди, чем сзади»
[287].
Белые наблюдатели чувствовали себя не в своей тарелке, видя совершенно другие правила. В конце 1830-х гг. Фанни Кембл, жена плантатора из Джорджии, вспоминала «субботние наряды» их рабов как «нелепое сочетание несочетаемого… Все цвета радуги, и самые насыщенные из возможных тонов, соединенные в свирепом соседстве»
[288].
