Бедная крошка Амели де Бассомпьер страшно плакала: ведь она так ее любила! Остальные Бассомпьеры выражали свою печаль более приличным образом.
10 февраля, утро. Я не могла сомкнуть глаз всю ночь… И может быть, завтра я буду жалеть об этой ночи, которая показалась мне такой долгой.
Она еще жива!
Сегодня утром ее приготовили к встрече со мной. Узнав о нашем приезде, она оживилась. В полдень врач пришел за нами. О Боже! Как у меня хватило сил подойти к ней со спокойным лицом, улыбаться и не залиться слезами, целуя ее руку.
– У меня нет сил выразить вам, как я вас люблю! – сказала она мне голосом, в котором было больше волнения, чем слабости. Потом она говорила о моих бедных крошках, о которых я не думала более двух дней.
Мой муж не подошел близко. Она не видела его из-за темноты, царившей в этой огромной комнате, обитой красным шелком. Она велела мне подозвать мужа к кровати и, хотя казалась утомленной, все же собралась с мыслями и, пожав ему руку, сказала довольно твердым голосом:
– Я поручаю вам все, что у меня остается дорогого на свете – вашу жену и ее мать. Позаботьтесь об их счастье.
Затем она сделала знак, чтобы мы удалились, но тотчас же подозвала меня снова и, глядя на меня с той невыразимой добротой, которая особенно проявилась у нее во время болезни, произнесла:
– Уговорите уехать отсюда вашу мать, я вас умоляю. О, какое это для нее ужасное зрелище!
И когда я, стараясь успокоить ее, стала говорить, что мы не уедем отсюда до тех пор, пока она не поправится окончательно, она покачала головой, блаженная улыбка появилась у нее на лице, и, подавая мне руку, она сказала:
– Вы не можете себе представить, какую радость вы мне доставляете, вы возвращаете мне душевный покой, и раз вы так решили, останьтесь еще на несколько дней, это протянется недолго. Я так тревожилась за вашу бедную мать, а теперь умру спокойно.
Когда она совершенно успокоилась, я стала рассказывать ей о том, что, по моему мнению, могло ее заинтересовать. Она внимательно меня слушала.
Я проводила все время в ее комнате или в соседнем кабинете. Я не плакала больше и даже начала постепенно привыкать к печальной обстановке. Есть какое-то наслаждение в заботах о дорогом человеке, и это чувство заставляет умолкнуть все остальное. Я провожу ее в тот мир, где нет земной жизни. Эта чистая душа даст мне ту уверенность в жизни, в которой я так нуждаюсь…
Она исповедалась и причастилась. У меня не хватило сил присутствовать при этой печальной церемонии, а она ожидала ее с нетерпением, как праздника, и готовилась к ней с необычайным спокойствием и кротостью. По-видимому, она покидала мир без малейшего сожаления, и лишь иногда ей овладевал чисто физический страх смерти и пугала самая мысль о разрушении. Однако как трудно умирать!..
12 февраля, вечер. Неужели можно ко всему привыкнуть? Я уже не испытываю такой грусти и растерянности, как прежде, – вероятно, потому, что в мое сердце закрался луч надежды. Ведь невозможно свыкнуться с мыслью о потере дорогих людей, и, по мере того как опасность уменьшается, кажется, что ее больше совсем не будет.
Эту ночь больная провела сносно и даже приняла немного пищи, и тем не менее врач не подал никакой надежды, находя больную чрезвычайно слабой; но ведь врачи так часто ошибаются! Больная интересуется всем, что происходит вокруг нее. Боже, как я была счастлива, увидев улыбку на ее лице, – это воспоминание принадлежит к счастливейшим в моей жизни. Я чувствовала себя любимой и полезной, и это сознание служило мне утешением. Говорю – утешением не потому, что утомилась жизнью, но я не понимаю, как можно дорожить ею, если не чувствуешь себя необходимой для счастья других.
13 февраля, 12 часов дня. Она очень слаба! Ночь была ужасная, она заметно теряет силы и говорит лишь при крайней необходимости, хотя все время находится в полном сознании.
Я не получаю известий о детях. Во всякое другое время это меня встревожило бы и обеспокоило, так как свекровь обещала меня извещать каждый раз с нарочным, но теперь, в этой комнате, где все говорит о вечности, о смерти, о вечной разлуке, я даже не думаю ни о чем, что привязывает меня к жизни.
Сидя в комнате больной и слушая каждый раз бой старинных часов, я невольно содрогаюсь при мысли, что скоро они пробьют роковой час.
Полночь… Больше нет никакой надежды! Вот уже два или три часа, как она не может найти себе места и мечется в ужасной предсмертной тоске. Время от времени она спрашивает слабым голосом, ясная ли ночь и много ли звезд на небе… Ее рука, которую я иногда подношу к губам, холодна как лед. Я тихо кладу ее себе на голову, и мне кажется, что в эти минуты она понимает меня и благословляет. Потом она совсем тихо попросила меня выйти и ничего ей не говорить: вероятно, она молилась.
Ее ужасные страдания надрывают душу – и это смерть праведницы!.. Теперь она забылась, и врач уверяет, что она проживет до завтра. Боже, какая ужасная ночь!
14 февраля. Все кончено! Около двух часов ночи она испустила дух, ее кончина была так же тиха, как и ее жизнь, а лицо сохранило выражение той необычайной доброты, которая при жизни делала ее такой милой. За несколько минут до смерти она еще разговаривала. Огонь трещал в камине, и она, желая полной тишины и покоя, просила, чтобы больше не подкладывали дров.
Заметив, что одна из ее служанок плачет, она дала ей свой носовой платок, знаками прося ее больше не плакать.
Часто она спрашивала, хороша ли ночь, – бедная святая думала о предстоявшем ей путешествии. Она, казалось, всей душой рвалась от земли и каждую минуту спрашивала, который час. Около двух часов она тихо заснула и больше уже не проснулась.
Врач сказал моей матери, что до конца еще далеко, и мы удалились, чтобы немного отдохнуть. В четыре часа меня разбудил звук колокола. Дрожа, я вскочила, не решаясь спросить, что это значит. Я побежала к матери, и наши слезы без слов сказали нам о том, о чем мы боялись спросить.
17 февраля. Завтра мы уезжаем, и я никогда больше не увижу этой комнаты, где сейчас пишу и где провела прекраснейшие годы своей жизни. Может быть, и я уже прожила половину своей жизни и этот страшный час наступит когда-нибудь и для меня, но она поможет мне и защитит меня! Лишь бы только своей жизнью я заслужила эту защиту.
Варшава, 20 февраля. Вот я и вернулась. Иногда мне кажется, что это был страшный сон, который разбил мое сердце и заставил трезво взглянуть на жизнь. Я избегаю общества и лишь с детьми чувствую себя хорошо».
Примечание. Спустя несколько лет наследники краковской кастелянши, которым достался Белосток, продали это великолепное поместье императору Александру. Он приказал содержать в порядке роскошное имение и занести его в список императорских резиденций. Император Николай, вообще мало заботившийся об исторических памятниках, приказал преобразовать замок в пансион, а дивные апельсиновые деревья перевезти в Петербург. Во время этого длинного переезда погибла большая часть самых старых деревьев.
