Как только императрица водворилась в Тюильри, начались представления ко двору. В качестве иностранки я должна была представиться не только императору и императрице, но и всем королевам и принцессам императорской фамилии. Каждая из них имела свой приемный день, поэтому приходилось каждое утро проводить в длинных и утомительных сборах и терять лучшие часы дня, надевая и снимая придворное платье. По вечерам все отдыхали в театре.
Император принимал около полудня в своем кабинете.
Прием начинался тремя реверансами, после чего называли имя дамы. Император стоял, опираясь на свой письменный стол, и, если вы были молоды и красивы, окидывал вас милостивым взглядом. После трех реверансов следовала самая трудная часть церемонии: надо было, уходя из кабинета, сделать опять три реверанса, но не поворачиваясь, а пятясь к двери, что было весьма нелегко ввиду безмерно длинного придворного шлейфа, который приходилось откидывать незаметным движением ноги, причем в этом движении невольно проявлялись грация и изящество дамы. Я постигла эту премудрость не более как в три урока.
Император принял меня с необыкновенной любезностью, благодаря чему я быстро оправилась от смущения. Он расспрашивал меня обо всех моих родственниках, главным образом о моем дяде – князе Понятовском.
Несмотря на все внимание, с которым я относилась к каждому его слову, я не могла не бросить восхищенного взгляда на великолепную картину Гверчино «Сивилла», висевшую над письменным столом. Будучи взятой из Капитолия, она – увы – опять была туда возвращена. Наполеон, от которого ничто не ускользало, тотчас же заметил мой взгляд и, улыбаясь, сказал, что если я люблю искусство, то мне надо познакомиться с господином Деноном и вместе с ним посетить музей. «Но прежде всего, – добавил он, – я надеюсь, что вы подготовитесь к празднествам, которые скоро начнутся, и не пропустите ни одного».
После этих слов он поклоном отпустил меня. Выйдя из кабинета императора, я прошла в приемный зал императрицы, где уже собралось большое общество. Мария Луиза вышла из своих апартаментов в сопровождении многочисленного и блестящего двора. Одета она была с большим вкусом, что значительно скрадывало ее безобразие, но выражение лица оставалось прежним: ни любезная улыбка, ни быстрый взгляд не оживляли этого деревянного лица. Она обошла всех присутствующих, напоминая своими движениями механических заводных кукол с их негнущейся тонкой талией и выпуклыми фарфоровыми бледно-голубыми глазами.
Император шел рядом с ней и шепотом подсказывал, что сказать тем дамам, которых он хотел отличить. Когда очередь дошла до меня и дежурная дама представила меня императрице, я отлично расслышала слова, которые прошептал Наполеон: «Полна грации». Императрица повторила эти слова таким сухим тоном и с таким сильным немецким акцентом, что это не доставило мне никакого удовольствия.
Двор, полный великолепия издали, при ближайшем знакомстве сильно проигрывал. В нем была заметна какая-то дисгармония, лишавшая его того величественного и блестящего вида, который всякий вправе был от него ожидать. Рядом с самыми элегантными и богато одетыми дамами стояли жены маршалов, не привыкшие носить придворные платья. Почти то же самое можно было сказать и об их мужьях: их шитые золотом мундиры, такие блестящие и роскошные на военных смотрах и на полях битв, здесь, при дворе, составляли неприятный контраст с их грубыми манерами. Между ними и представителями старой аристократии, которые уже присоединились к новому правительству, явно наблюдалось резкое противоречие. Казалось, присутствуешь на репетиции, где актеры заняты примеркой костюмов и первым разучиванием ролей. Эта странная неразбериха могла бы вызвать смех, если бы главное действующее лицо ее не внушало того уважения и страха, которые заставляли забыть о смехе.
Сестры Наполеона совершенно не походили друг на друга.
Элиза, великая герцогиня Тосканская, напоминала брата чертами лица, но гораздо более мягкими. Говорили, что у нее недюжинный ум и сильный характер, но я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь рассказывал о каком-нибудь ее выдающемся поступке или остроумном словечке. Великие люди всегда окружены эхом, готовым повторить все, что исходит от них замечательного, а молчание есть своего рода отрицание, поэтому я осталась к ней совершенно равнодушна.
Принцесса Полина Боргезе представляла собой тот тип классической красоты, которую мы видим в греческих статуях. Несмотря на разрушительное действие времени, вечером и при помощи некоторого искусства она еще умела очаровывать, и ни одна женщина не осмелилась бы оспаривать у нее яблока, которое присудил ей Канова за красоту, как ходили слухи, после тщательного осмотра ее прелестей без покрывала.
Самые тонкие и правильные черты лица соединялись в Полине с удивительными формами, которыми слишком многие имели случай восхищаться. Благодаря ее прелестной внешности никто не обращал внимания на ум принцессы, и ее любовные приключения служили темой для бесконечных разговоров.
Самая младшая из трех сестер – Каролина, королева Неаполитанская, далеко не отличалась классической красотой, как ее сестра, но обладала гораздо более подвижным личиком, ослепительным цветом лица, какой бывает только у блондинок, безукоризненной фигурой и изящными ручками, а кроме того, не будучи знатного происхождения, отличалась царственной осанкой. Глядя на нее, можно было сказать, что она родилась совершенно готовой занять предназначенное ей судьбой место. Что же касается ее ума, то достаточно привести слова Талейрана, который говорил, что эта головка хорошенькой женщины покоится на плечах государственного мужа.
Не было ничего удивительного в том, что император на ней остановил выбор для встречи своей невесты, но, вследствие огромной разницы, существовавшей между Марией Луизой и Каролиной, они никогда не смогли ни понять, ни полюбить друг друга.
Гортензии, голландской королевы, и ее belle-soeur
[34], жены итальянского вице-короля, не было тогда в Париже: они уехали спустя несколько дней после моего прибытия. И теперь я наконец могла отдохнуть.
Моя тетка, воспользовавшись тем, что я свободна, повезла меня к Талейрану, верной рабой которого состояла уже около четверти века. Задержанный при дворе по службе, Талейран не мог сам встретить нас и приказал извиниться перед нами. Это было вполне естественно, и никто не подумал обидеться, но нам показалось очень странным, когда, войдя в салон, мы никого, кроме придворной дамы принцессы, не встретили, причем она заявила, что ее высочество, соблазнившись солнечным днем, только что отправилась проехаться по Булонскому лесу. Гости прибывали друг за другом, и, таким образом, все мы, предупрежденные дамой, принимавшей гостей в отсутствии хозяйки дома, должны были ожидать ее более часа.
По возвращении она даже не сочла нужным извиниться и, как бы опасаясь излишней вежливостью уронить свое достоинство, вошла с величественным видом и как ни в чем не бывало стала разговаривать о погоде. Впоследствии я избегала встречаться с ней – дерзкие принцессы не в моем вкусе, особенно когда они еще и выскочки. А госпожа Талейран, которую весь Париж знал под именем madam Grand, представляла собой полное ничтожество, и этого не могло скрыть даже ее высокое положение: ее глупые выражения стали притчей во языцех так же, как и остроты ее мужа.
