Подходя к замку, я увидела, что рабочие штукатурят одну из башенок замка, которая до сих пор спасалась от реставрации и носила на себе печать старины. При виде подобного святотатства я не могла удержаться от отчаянного возгласа. Маршальша была согласна со мной, и по ее взгляду и пренебрежительной улыбке я догадалась, что по поводу этой башенки между супругами уже произошло столкновение. Маршал прямо заявил мне, что мои замечания очень ему не по вкусу, причем весьма энергично выразился относительно пристрастия к старинным постройкам.
По окончании завтрака я тотчас же покинула замок, дав себе слово, что вряд ли кому-либо удастся так провести меня в следующий раз. По дороге я размышляла обо всем увиденном и пришла к заключению, что в прекрасной Франции встречается немало странных контрастов: вельможи старого времени были до смешного невеждами, а герои настоящего, заплатив своей кровью за огромные богатства, пользовались ими самым мелким, пошлым образом.
Я рассказала в немногих словах об этом визите тому, кто мне посоветовал его сделать.
Вот уже почти две недели, как он перестал у меня бывать и писал, что, страдая грудью, не может посетить меня. В то же время я часто встречалась с его матерью, и она не производила на меня впечатления человека, встревоженного его болезнью. Через некоторое время он известил меня, что ему лучше и доктор разрешил ему выйти при условии, что он вернется домой до захода солнца. Этим он дал понять, что навестит меня днем.
Признаюсь, в первый раз за все время я усомнилась в его искренности по отношению ко мне: может быть, думалось мне, притворяясь страдающим и больным, он таким путем хочет сломить мою неприступность. И я насторожилась.
Ровно в три часа топот лошадей и шум подъехавшего экипажа заставили мое сердце забиться: я узнала бы их среди тысячи других. Хотя был уже конец мая, на дворе стоял такой резкий холод, что я велела затопить камин и теперь, желая скрыть овладевшее мной волнение, стала ворошить в нем уголь.
Он придвинул кресло и, не прерывая молчания, сел около меня. Подняв наконец глаза, я была поражена переменой, которую наложила на него болезнь. Тем не менее у меня хватило жестокости задать ему вопрос:
– Так вы действительно были больны?
– Нет, – отвечал он, – не особенно, а теперь я чувствую себя совсем хорошо.
Под влиянием этих слов, произнесенных слабым голосом, во мне сразу рухнуло все то холодное недоверие, которое я и так поддерживала с большим трудом.
– Простите! Простите! Забудьте этот глупый вопрос и верьте только моему сердечному участию, моей искренней дружбе! Забудьте эту банальную и глупую фразу… Ради Бога, расскажите о себе! Что с вами было?
– Ничего особенного. Мне было очень плохо, но теперь все прошло. При всяком сильном волнении я сплевываю кровь – вот и всё.
И он умолк, устремив взор в огонь камина.
– Вы, конечно, не сомневались в моем участии? Я думала о вас больше, чем вы думаете.
Почувствовав, что краснею, я невольно закрыла лицо руками.
– О, не говорите мне этого, не говорите так со мной! – воскликнул он. – Обращайтесь со мной по-прежнему, как со старым другом, ведь вы ничего другого от меня и не хотите!
Я не знала, что подумать, была очень взволнована и терялась в догадках.
Желая положить конец тяжелому для нас обоих разговору, он посмотрел на часы и, указывая на стрелку, переходившую на четыре часа, заметил:
– Как быстро идет время! И так же быстро проходит жизнь. Те, кто страдает, должны вооружиться терпением. Я обещал матери вернуться в назначенное доктором время. Она не хотела выпускать меня из дома в такой холод, но невозможно требовать от меня такого благоразумия. Я и так благоразумен более, чем можно ожидать, – прибавил он, грустно улыбаясь, – но не настолько, чтобы думать о себе.
Он взял мою руку, приложил ее к сердцу и, не ожидая ответа, быстро направился к выходу. На пороге он остановился.
– Будьте так добры, приезжайте завтра к моей матери завтракать. У нас будет Лабедуайер, который уезжает в Испанию. Он очень хочет видеть вас, доставьте ему это удовольствие, он стоит того, уверяю вас.
Я кивнула головой, и он ушел, оставив меня погруженной в какую-то смутную печаль, причины которой я не могла бы объяснить. Ничто, казалось, не изменилось в наших отношениях, и не было повода огорчаться.
Так прошло около двух месяцев умственных наслаждений и очаровательной, полной тайны дружбы, которая придавала столько прелести всей моей жизни. Но пришло время – и иллюзии исчезли!.. Это время было самым счастливым в моей жизни, зачем оно так быстро оборвалось? Увы! Зловещие предчувствия томили меня, нашептывая, что наступает мрачная драма.
С этих пор общество потеряло для меня всю привлекательность.
Тем не менее, повинуясь светским приличиям, я не могла без уважительных причин изменить своего образа жизни и, желая забыться, продолжала выезжать, насильно заставляя себя принимать участие во всех развлечениях и празднествах…
На другой день я отправилась завтракать к госпоже де Суза и встретила там молодого Лабедуайера, красивого, мужественного, счастливого!
Господин де Ф. мне показался не таким мрачным, как накануне. Я даже заметила, что в присутствии матери и своего друга он старается быть веселым, но эта веселость была неестественной, и я поняла, что они не посвящены в его печальную тайну. Он сильно кашлял, и мать упрекала его за вчерашнюю прогулку.
– Увы! – сказал он. – Я уже за это наказан, так как доктор запер меня на неделю, но как только мне можно будет выйти, я отправлюсь с нашими именитыми путешественницами в Мальмезон.
Этим пышным словом он называл герцогиню Курляндскую и меня. Герцогиня была вдовой последнего из курляндских герцогов, после его смерти она лишилась своих поместий. Русский император оставил ей титул и огромное состояние, которое завещал ей супруг согласно брачному контракту.
Я не знаю, что послужило причиной ее приезда в Варшаву, где бывший еще в то время королем Станислав Август устроил ей блестящий прием. Герцогиня очень привязалась ко мне в память о князе, который принял ее так любезно. Я часто ездила с ней вместе ко двору и на официальные праздники, и меня очень забавляло то, что ее экипаж сразу же проезжал вперед, не ожидая очереди в хвосте.
В то время, о котором я рассказываю, герцогиня хотя и перешагнула уже порог критического возраста, но сохранила остатки красоты, которые обеспечивали ей последние успехи. Состояние давало ей возможность жить на широкую ногу, и все добивались милости быть ей представленными.
Благодаря стараниям Талейрана, не избежавшего чар этой женщины, герцогиня заняла одно из первых мест в салоне виконтессы де Лаваль, где восхищались всем, что бы герцогиня ни делала, и в особенности ее элегантными туалетами и бриллиантами. Я не раз оказывалась свидетельницей того, как она в полночь приезжала туда показать свое новое бальное платье или новую драгоценность, как будто ей было не более двадцати лет. Ее старый поклонник всегда ожидал ее и смотрел на нее с таким восхищением, что весь его сераль, в том числе и моя тетка, графиня Тышкевич, исходил ревностью.
