– Что отложено, то не пропало, в следующий раз вы получите приглашение вовремя.
Этот разговор, довольно длинный для того, чтобы привлечь внимание остальных гостей, подал повод к самым неуместным предположениям.
Не одна из присутствовавших на балу дам позавидовала моему, как они выражались, положению, поскольку многие втайне добивались благосклонности императора, что не мешало им сохранять пренебрежительно-напускной вид. В следующие дни мне нанесли визиты многие лица, которые раньше и не собирались этого делать, а теперь явились и оставили свои визитные карточки. Тут я убедилась, что низости одинаковы при всех дворах – как при новейших, так и при самых древних. Как они все были далеки от того, что тогда меня занимало! Уехав с бала, я даже не вспомнила о маленьком успехе, который там имела.
Со времени своего выздоровления Шарль навещал меня не так часто, как раньше, и старался выбирать часы, когда я бывала не одна и принимала гостей. Однако он всегда расспрашивал, что я делала, и не переставал руководить мной в моем изучении достопримечательностей Парижа. Вот записка, которую он мне прислал через два дня после великолепного гвардейского бала, о котором немало писалось в тогдашних газетах:
«Что вы делали вчера вечером? Я надеялся встретить вас у герцогини Л. Вы должны были поехать к ней, почему вы там не были? Из боязни, что уже слишком поздно, я не осмелился явиться к вам, или, говоря откровенно, думая застать вас одну, я не решился заехать к вам. Разрешите ли вы мне сопровождать вас завтра утром к Жерару? Там бывают все, чтобы посмотреть на портрет графини Валевской.
Я хочу вас видеть только при посторонних. Может быть, я и кажусь вам странным, но не отнимайте у меня ни вашего доверия, ни вашей дружбы. Будьте ко мне снисходительны, пожалейте меня! Если бы вы только знали, насколько я несчастлив, то поняли бы, что я более, чем когда либо, нуждаюсь в вашей снисходительной дружбе и достоин вашего уважения».
Бывают в жизни минуты, когда одно слово решает будущее. Эти несколько строк вызвали объяснение, которого мы оба боялись и избегали.
Господин де Ф. продолжал относиться ко мне с прежней предупредительностью. Если бы он постоянно искал случая увидеть меня одну и если бы у меня имелись причины не доверять его намерениям, конечно, я была бы настороже, но неизменное упорство, с которым он меня избегал, его постоянная грусть, причины которой я не знала, тайна, которой были окутаны его чувства, и, самое главное, благоразумие, управлявшее всеми его поступками, – все это смущало меня гораздо больше, чем его прежние ухаживания.
Впервые я осмелилась признаться себе, что люблю его, и дала ему это понять. Не могу теперь вспомнить слова, которыми я ему ответила, но, очевидно, в них было столько искренности, столько горячего волнения, что Шарль не мог ошибиться относительно моих чувств к нему и все искусство опытной кокетки не могло бы сделать того, что сделала открытая прямота моего характера, с которой он был хорошо знаком. Через полчаса я получила от него записку: «Зачем вы мне написали? Вы окончательно хотите сделать меня несчастнейшим из людей! Мне необходимо сегодня же вечером видеть вас наедине».
Я была подавлена. Только единственная мысль о его счастье могла на минуту заставить меня забыть строгость моих принципов и непоколебимое решение никогда не нарушать своего долга, но как только во мне проснулась уверенность в бесполезности этих жертв, я почувствовала искреннее отчаяние.
Когда Шарль явился вечером, он нашел меня на том же месте, где я получила его ответ, погруженную в свои думы глубоко, так что он даже испугался. Сидя за письменным столом, я в задумчивости машинально резала перочинным ножом перчатку, причем на пальце показалась капелька крови, при виде которой он, привыкший к опасности, пришел в ужас.
– Что вы делаете! – вскрикнул он, вырывая у меня нож. – Ради Бога, выслушайте меня! Сжальтесь над моим положением. Пришло время, когда честь налагает на меня ужасную обязанность открыть вам все. Увидев вас в Польше, я полюбил вас горячо и преданно. До тех пор я был очень легкомыслен, и вам суждено было произвести во мне полную перемену. Я часто удивлялся тому, что вы внушили мне нечто вроде культа, мне, который был далеко не робок с женщинами, а вам я даже не осмелился намекнуть о своей любви! Вы были окружены в моих глазах таким ореолом чистоты и искренности, вы были так заняты своими детьми и исполнением своего долга, что мне казалось немыслимым, я бы сказал, преступным пытаться совратить вас с истинного пути. А кроме того, вы проявили по отношению ко мне такое искреннее расположение, такое живое участие, что я уехал, вполне уверенный, что вы даже не догадываетесь о моей любви.
В присутствии вашего мужа я просил и получил разрешение писать вам – ведь так интересно было получать известия из Главной квартиры. Одно слово в ваших письмах возрождало надежду в моем сердце. Тогда немало говорили о некой женщине, которая якобы последовала за мной в Германию, и мне показалось, что эти нелепые россказни дошли до вас, я даже осмелился допустить мысль, что вы были этим недовольны. Страстно желая объясниться с вами, я, не теряя ни минуты, обратился к маршалу Даву с просьбой разрешить мне отправиться в Варшаву. Если бы мне в этом отказали, я приехал бы тайком; мне было только необходимо получить разрешение на эту поездку от вас. Увы! Вспомните насмешливый тон вашего ответа, и вы поймете, почему я стал хлопотать о разрешении вернуться во Францию.
Принц Мюрат не мог простить мне, что я покинул его штаб, и на срок более года меня забыли в плохоньком немецком гарнизоне. Мать часто писала мне и утешала как могла. Во всех письмах она повторяла, чтобы я был спокоен, так как одна очень влиятельная особа, тайно любящая меня, хлопочет о моем возвращении. И действительно, я получил приказ вернуться или, вернее сказать, разрешение за собственноручной подписью императора.
Я твердо решил забыть вас, но ваш образ неустанно преследовал меня, и я невольно сравнивал вас с другими женщинами. Ваша простота, искренняя веселость, милая непринужденность, свойственная лишь полькам и придающая вам какую-то обворожительную прелесть, невольно вызывали сравнение вас с француженками – жеманными и лишенными той оригинальности, которая делает вас очаровательной и заставляет подчиняться вам. Тем не менее одна из этих женщин, имени которой вы никогда не узнаете, завладела моим сердцем, все время стараясь скрыть от меня чувство, которое питала ко мне. Это о ней упоминала мать во всех письмах. Не отличаясь красотой, она была уверена, что ее никогда никто не полюбит, и даже не пыталась никому нравиться; свое глубокое и благородное чувство она скрывала от всех, придавая ему вид чисто сестринской привязанности.
У меня были дружеские отношения с ее братом, и это давало мне возможность постоянно встречаться с ней. Я долго наблюдал за ней, прежде чем ответил ей взаимностью, не испытывая к ней ни того влечения, которое возбуждали во мне женщины при моем вступлении в свет, ни той восторженной любви, которую лишь вы заронили в мое сердце. Тем не менее в конце концов, имея тысячу доказательств ее преданности, я полюбил ее.
Чем более я ее узнавал, тем недостойнее мне казалось обмануть ее надежды. «Да, – говорила она мне своим кротким голосом, – если вы полюбите другую женщину, и полюбите так, как вы любили в Варшаве, я чувствую, что умру». Эти слова привели к тому, что я пожертвовал ей своей свободой. Прошло уже два года, как я посвятил себя ее счастью и даже считал себя счастливым, видя, как она горячо благодарна мне за мою привязанность.
