– Нет.
Обычно бумаге не доверяют дурные вести. Однако она держится невозмутимо: глаза скользят по гербу на стене и картинам, написанным подмастерьями Ганса.
– А это кто?
– Правители Англии.
– Вы помните всех?
Он смеется:
– Они давно умерли. Мы придумали их заново.
– Зачем?
– Как напоминание, что люди становятся прахом, а государство вечно.
– Вам нравится размышлять о старых временах?
– Нравится. – Я предпочитаю историю страны, думает он, в моем времени и моей истории некоторых тем приходится избегать.
Она задает простые вопросы, манеры свободные, и, очевидно, ее новости не стоят выеденного яйца – мелкие антверпенские сплетни, ради которых не стоит отправлять гонца. И все же зачем-то она их привезла.
– Кристоф, вина для юной дамы. Не хотите имбирных вафель, изюма? Яблоко?
– Когда человек съел яблоко, он познал грех.
Впрочем, говоря это, она улыбается, а сев, смотрит вверх, на царицу Савскую за его спиной, где та в скромной диадеме радушно подает чашу мудрейшему из царей.
Незнакомка бросает на него быстрый взгляд, она явно потрясена:
– Откуда у вас эта шпалера?
– Наш король подарил ее мне. В благодарность за службу.
Она снова переводит взгляд на шпалеру:
– А он ее где взял?
– У моего покровителя Вулси.
– А он?
– В Брюсселе.
Она явно пытается прикинуть цену:
– Стало быть, ее купили не вы?
– Мне это было не по средствам. Я не всегда был богат. Это Соломон и царица Савская. Полагаю, вы знаете Священное Писание.
– А еще я знаю мою мать.
Кубок у него в руке замирает на полпути.
Она говорит:
– Я дочь Ансельмы. Не знаю, почему она выткана на этой шпалере, но когда-нибудь разберемся.
Он встает:
– Добро пожаловать. Я не знал, что у Ансельмы была дочь. Я тоже спрашивал себя, откуда она взялась на этой шпалере. Из-за Ансельмы я всегда хотел ее заполучить. Смотрел и смотрел на стену, пока король не сказал: «Томас, мне кажется, эта дама должна жить у вас». – Он улыбается. – Стало быть, ваш отец…
Он знает, за кого вышла Ансельма, когда он оставил ее и вернулся в Лондон. Знает его банк и семью. Но его имя всегда застревало у него в глотке.
Она говорит:
– Я знаю, о ком вы говорите. Моя мать вышла за него после моего рождения.
Он хмурит брови:
– Выходит, он не ваш отец?
– Нет, – отвечает она. – Вы мой отец.
Он опускает кубок.
– Посмотрите на меня, – говорит она. – Разве сами не видите?
Ее разрезанное на дольки яблоко лежит на тарелке, он разглядывает зеленую кожуру, тарелку, сине-белую, итальянскую, рисунок наполовину скрыт. Мысленно он дорисовывает недостающее.
Она говорит:
– Я пришла, потому что узнала от мейстера Воэна, что у вас беспорядки и вам угрожают некие паломники. Я хотела с вами повидаться.
Он думает о своей дочери Энн, которая поднимается за ним по ступенькам, ее крепенькая фигурка раскачивается, пухлые ручки протянуты к нему.
Он говорит:
– Мои дочери умерли.
– Знаю.
От Воэна, конечно. Что еще он ей рассказал? И что не рассказал?
Он спрашивает:
– Как так вышло?
– Тайну можно сохранить.
– Я вижу.
Его опыт говорит, что нельзя. Возможно, та плоская водяная страна протекает меньше, чем эта.
Она говорит:
– Моя мать не хотела, чтобы вас тревожили после вашего отъезда из Антверпена. Когда я спрашивала, где мой отец, она отвечала, что он уплыл за море. В детстве я думала, вы из тех моряков, что открывают новые страны и привозят оттуда сокровища.
Он отводит взгляд. Смотрит на шпалеру, словно видит впервые: как если бы ему поручили распороть ее и соткать заново. Обычно на картинах царица смотрит на Соломона. Ганс, к примеру, написал царя в платье нашего короля и с лицом Генриха, а царица обращена к зрителю затылком. Но Ансельма смотрит вам прямо в лицо, отвернувшись от израильтянина, скрывая скуку за улыбкой.
Она говорит:
– Вам кажется, что я не похожа на мать.
Скорее ты похожа на меня, бедная девочка.
– Поймите, до сегодняшнего дня я не подозревал о том, что вы есть.
– Я потрясла вас, простите.
– Вы должны дать мне время, чтобы осмыслить… Ваша мать понесла до того, как я уплыл за море, и не сказала мне ни слова?
– Так она решила.
– Но почему не написала, если уже знала? Чего ради воспитывать ребенка в одиночку? Разумеется, – вздыхает он, – вы не можете мне ответить. С детьми о таком не говорят. Но я бы мог вернуться, женился бы на ней. Скажите ей…
– Моя мать умерла. Простудилась этой зимой.
В тишине он прислушивается к собственному сердцу: ничего, только слабый скрип пера, которое пишет в Книге жизни судьбу. Судьбу женщины, которую он некогда знал в чужой стране. К тому же давно не юной.
Ее дочь говорит:
– Матушка всегда хорошо о вас отзывалась. Хотя вспоминала редко. Она говорила, Женнеке, я не хочу, чтобы он считал тебя ошибкой, за которую должен платить. Он был молод, далеко от дома, я овдовела, нам обоим была нужна компания. Но, как вы говорите, при детях такое не обсуждают, поэтому я решила прийти сама и увидеть, какой вы на самом деле. Вы мне не рады?
– Я потрясен, – говорит он. – Как я мог не знать, что у меня есть дочь? Как вашей матери удалось скрыть свое положение?
Она пожимает плечами:
– Как делают женщины? Она уехала. Я родилась в другом городе.
– А потом вышла за банкира.
– Для нее это была хорошая партия. Он был добрым мужем, ни в чем ее не упрекал, но у него были сыновья от первой жены, и ему не нужна была английская дочка. Меня воспитывали монахини, и они были добры ко мне. Затем мать отвела меня к Стивену Воэну. Научи ее английскому, сказала она, на всякий случай.
Вот случай и представился.
– Как мог Стивен знать и ничего мне не сказать?
С каждым ее словом его изумление растет. Хотя ему доводилось слышать о подобных случаях. С его братом такое случается: если ты много путешествуешь и не отличаешься святостью поведения, рано или поздно на твоем пороге возникает призрак: угадай, кто я. Кардинал любил шутить, что он наплодил бастардов повсюду. Стоило приземистому бродяге попасться Вулси на глаза, тот говорил: «Смотрите, Томас, один из ваших».
