Однажды он спросил у антверпенца:
– У крана есть имя?
Изумленный взгляд.
– Мы зовем его краном.
Он думал, если у пушки есть имя, если у колокола есть имя, почему бы не быть имени у крана?
– Это не лишено смысла.
Фламандец рассмеялся:
– Можешь называть его Томасом, если хочешь.
– Кстати, – заметил он, отходя, – колесо будет работать гораздо лучше, если крутить снаружи, а не изнутри.
Нечего и думать поколебать предрассудки этого чужого города. Но он из тех, кто думает о подъеме тяжелых грузов, о балках и шкивах, о стыках и о том, как уменьшить трение.
Конечно, они перемывали ему кости, когда он поселился у Ансельмы. Она показала ему страну, познакомила с теми, кто мог ему пригодиться, с родными. Однажды в Генте они зашли помолиться в церковь Иоанна Крестителя. Громадные алтарные створки, за которыми к Агнцу стекались толпы ангелов и пророков, открывали только по праздникам. Вместо этого они увидели только донаторов на внешней стороне створок. Оба в летах, она морщинистая, он лыс, но, несомненно, исполнены благодати. Он подумал тогда, лет через тридцать мы будем такими же. Я забуду английский и стану настоящим фламандцем, дородным бюргером, и буду гонять молодых и быстроногих на пристань вместо себя или забираться повыше – разглядеть в море свои корабли.
В церкви было многолюдно и шумно, но они слышали шепот друг друга: их головы сблизились, ее пальцы скользнули в его ладонь. Их дыхание смешалось, она оперлась на него, мягкая и теплая.
– Господи, сделай меня хорошим, но не сейчас.
Она рассмеялась, и он сказал:
– Это не я, а Блаженный Августин.
Но придет день, и она скажет ему: «Время отправляться за море, Томас. Теперь ты мое прошлое, а я – твое».
Он идет в Тауэр допросить Роберта Кендалла, викария Лута, зачинщика волнений в Линкольншире: таким, как он, не видать королевского прощения. Тучи нависают над городом, словно синевато-серые воздушные крепости, ветер молотит их, будто канонада. С ним мастер Ризли. Ему не хватает Рейфа, но тот едет в Ньюкасл, где будет ждать охранной грамоты на пересечение границы.
Реджинальд Поль уехал из Рима в новой кардинальской шапке. Теперь, когда заключили перемирие, Поль упустил шанс вторгнуться в Англию, хотя шотландцы и обещали ему помощь. Когда лорд Кромвель узнает, что Поль на пути в Париж, Фрэнсис Брайан пересекает пролив с требованием об экстрадиции. Реджинальд прибывает в столицу, но короля нет на месте. Разочарованный и обиженный неласковым приемом, загнанный в угол, он бежит на территорию императора, однако наш человек в Брюсселе уже убедил императорскую наместницу не принимать его.
Родные нового кардинала – мать леди Солсбери, брат лорд Монтегю – по-прежнему утверждают, что не поддерживают его глупую выходку. Их единственное желание, чтобы Реджинальд был доволен и верен Тюдорам, как и все они. Послушать их, так, встретив Реджинальда в алой шапке, они немедленно сорвут ее у него с головы и оплюют.
Господин Поло зовут его испанцы, что неизменно смешит лорда – хранителя малой королевской печати.
– Я слышал, у вас была гостья, Кромвель, – говорит императорский посол.
– Правда? Почему бы вам не рассказать мне об этом, Эсташ?
Посол машет рукой:
– Неудивительно, что ваши соседи судачат. Не каждый день увидишь дочь царицы Савской с дорожным мешком.
Приносят обед: по случаю холодов это густое рагу из барашка и пирог с говяжьими языками, щедро сдобренный мускатным цветом.
– Ça va, Christophe?
[50] – спрашивает посол, но Кристоф только ворчит, гадая, сколько пирога ему достанется. – Жалко, что сейчас не весна, – говорит Шапюи. – Я, словно еврей в пустыне, тоскую по египетским дыням и огурцам. – Он вздыхает. – Мон шер, не вините меня в том, что ваши любовные похождения волнуют всю Европу. До сей поры наблюдатели удивлялись вашему благоразумию.
– Это старый грех, – говорит он. – Если его можно назвать грехом.
Шапюи накладывает себе немного рагу. Аромат сушеного шалфея наполняет комнату.
– Думаете, ваш лютеранский Бог поймет?
– Я устал повторять вам, что я не лютеранин.
– Не трудитесь, я все равно не поверю, – добродушно замечает посол. – Вы определенно принадлежите к какой-то секте. Может, к той, что против крещения младенцев?
Не сводя глаз с посла, он некоторое время жует. Эти слухи распространяет молодой Суррей и другие недоброжелатели. Верный способ подорвать доверие короля к нему, и Шапюи об этом знает.
– Кристоф, – спрашивает он, – где каплуны? – Откладывает салфетку. – А что, похоже? – спрашивает он посла. – Могу ли я исповедовать такую ересь и оставаться слугой христианского государя? Сектанты выступают против налогов, отказываются давать присягу. Не признают книг, грамоты, музыки.
– Тем не менее ходят слухи, что секта окопалась где-то в Кале. И лорд Лайл бессилен с ней справиться.
Кристоф несет каплунов. Мясо, нарезанное кубиками, томленное в красном вине, в соус для густоты добавлены хлебные крошки.
– Сколько мяса! – замечает Шапюи. – Однако на вкус лучше, чем на вид.
– Скоро пост, и вы еще поплачетесь о котлах египетских и даже не вспомните о дынях и огурцах.
Посол шлепает себя по губам:
– Что вы будете делать с новообретенной дочерью? Думаю, потихоньку выдадите замуж, дав богатое приданое. Вы собираетесь признать ее перед миром?
– Будет тяжело скрыть правду, если вы кричите о ней на всех углах.
– Это чудо, – говорит Шапюи. – Словно воскрешение Лазаря. Хотя кто знает, обрадовало ли это событие его родных?
Он тоже об этом думал. Обрадовались ли они, когда его увидели, или решили, что он зазнался, нарушив всеобщий закон?
– Что ей было нужно на самом деле? – спрашивает Шапюи.
– Хотела меня увидеть. Говорит, что не останется.
– Вернется в свое убежище еретиков?
– Заботами вашего императора, это не про Антверпен.
– Как я понимаю, этот город – настоящие катакомбы. Туннели и подвалы, целый подземный город, незаметный сверху. Впрочем, вы ведь бывали там в молодые годы?
– Разумеется. Это просто склады. Ничего больше.
Шапюи говорит:
– Если хотите удержать дочь в Англии, соблазните ее дарами. Отоприте ваши сундуки и потратьтесь. Ни одна женщина на свете не устоит перед ниткой жемчуга или драгоценной каймой.
В Антверпене вы открываете дверь, которая, как вам кажется, ведет в соседнюю комнату. Вместо этого у вас под ногами лестница, уходящая в глубину. Вы таращитесь в темноту, вы ползете, как улитка, задевая стены плечами, нащупывая край ступеней подошвами. Впрочем, спустя неделю вы резво носитесь вниз и вверх, а ноги сами находят дорогу.
