– По крайней мере, – добавляет другой, – так преподносит это всему свету мсье Кремюэль.
Произнося его имя, хитрый француз продолжает вытаскивать товары из кожаной сумки, мягкой, словно вздох девственницы. У него мелькает мысль, что в дни Гарри Норриса французов не допустили бы до короля, не получи Норрис свой процент.
Выглянуло солнце, осветив утро сквозь бледную дымку. Это вдохновляет торговцев; они вынимают зеркала и ходят с ними по комнате – и когда зеркала ловят отражение короля, тот всякий раз ослеплен собственным великолепием.
И все же Генрих сомневается.
– Смелее, ваше величество, – умоляют французы. – Мы даем вам право первого выбора. Что, если ткань купит кто-нибудь из придворных? Любой правитель счел бы себя униженным.
Короля охватывает воодушевление.
– Вы знаете, что мой флагман «Мэри Роуз» был перестроен? Я хочу, чтобы он нес больше пушек, хочу построить еще два или три корабля. Полагаю, в сумке, которую принес милорд хранитель печати, лежат чертежи.
Мастер Ризли ухмыляется. Военные корабли: теперь весть о них точно дойдет до Франции.
– Сами видите, я не могу позволить себе много тратить на украшение своей особы, – говорит король. – Дела королевства прежде всего.
Торговцы начинают что-то лепетать. На лбах блестит пот. Он понимает, что старшему придется отвечать перед хозяином и он не может привезти товары обратно. Если король Англии не в состоянии приобрести их, кто следующий? Император, султан? Добавьте накладные расходы. И то, что товары утратят свежесть, поизносятся в дороге.
В его сумке, кроме чертежей, лежит вдохновенное воззвание с севера, призывающее Паломников к новым подвигам: «Посему пришло время подняться, сейчас или никогда, и продолжить наше Благодатное паломничество…»
Он выступает вперед.
– Милорд Кромвель? – говорит король.
Он шепчет Генриху в ухо: caveat emptor
[52], сэр, и, кстати, предоставьте этих торговцев мне.
– Понимаю, – произносит Генрих громко, – хорошо.
Но, Томас, шепчет он ему на ухо, я хочу все. Сусанну со старцами, шахматы, кукол, земляничные рукава. И я никогда себе так не нравился, как в этом pavonazzo.
– Смотрите и учитесь, – шепчет он Ризли и выходит вслед за французами.
За закрытой дверью он позволяет себе не стесняться в выражениях: за кого они его держат? Решили обвести вокруг пальца одного из величайших христианских государей? Есть у них совесть подсовывать такой хлам? Господь наш Иисус Христос выгнал бы их взашей из храма, вышибив им зубы. А поскольку Его нет с нами, он с радостью пересчитает им зубы самолично.
– Помилуйте, милорд Кремюэль, – стонут французы.
– Ваше великолепие, одолжите королю денег! – умоляет один.
От страха и усталости они снижают цену.
– Я хочу полный расчет, – говорит он. – Пять экземпляров, пожалуйста.
Французы белеют. Решают, что он хочет выписать им вексель, который они должны будут предъявить к оплате и ждать следующего дня квартальных платежей.
– Мы не вернемся без наличных, – говорят торговцы. – С нас сдерут шкуру живьем.
– Наличными, значит, – роняет он с безразличным видом. – Но сбросьте треть цены.
Французы воодушевляются, благодарят.
– Мы хотели бы преподнести это вам, милорд, – багряный атлас очень освежит ваш цвет лица.
Он задумывается. Хорошо быть не красномордым, как старый Дарси, не желтушным и потасканным, как Фрэнсис Брайан. Да, соглашается он, пожалуй, цвет неплох.
– Осторожнее сэр, – говорит Зовите-меня.
Он думает, Ризли имеет в виду, осторожнее с красным.
Ему хочется развернуть рулон, посмотреть, как свет играет на ткани, но здесь не место.
– Можете прийти ко мне домой, – говорит он. – И показать те безделушки, которые не показали королю. Мастер Ризли, у вас мой листок с напоминаниями? Мы должны вернуться, у нас десяток вопросов, которые надо рассмотреть, прежде чем мы позволим его величеству наслаждаться утром. И разумеется, мы должны обсудить военные корабли.
Когда после вечерни он возвращается к королю с бумагами на подпись, то признается, сколько денег ему сэкономил.
– Неужели? – спрашивает Генрих. – Я думал, это я заключил сделку, а оказывается, вы. – Лоб короля разглаживается. Он выглядит лет на пять моложе, чем до визита французов, ради этого стоило потратить деньги. – Я хочу обновить гардероб, потому что думаю о новом портрете. Предупредите мастера Ганса.
– С радостью, – говорит он и выходит с улыбкой на лице – наконец-то хорошая новость.
Прежде чем покинуть двор после рождественских празднеств, мятежник Аск получает от короля пунцовый дублет, который ему не к лицу, особенно когда он вспыхивает от гордости. Отправляясь домой, Аск оставляет дублет в гостинице «Кардинальская шапка» вместе с остальными тяжелыми вещами. Возможно, не хочет, чтобы его грубые соратники в шкурах увидели его разряженным, словно танцующая обезьянка. Генрих знает, что ваша внешность показывает миру ваше нутро, и если это знает король, то насколько же лучше знает мастер Ганс. Он рисует оболочку и не лезет липкими пальцами в душу. Когда он делает набросок, то записывает цвет вашего платья крохотными буковками, напоминающими стежки. Ганс ждал большого заказа, а вот и он: как говорили Болейны, le temps viendra
[53].
Мятежники пишут: «Посему пришло время подняться, или мы будем повержены. А значит, вперед, вперед, только вперед! Вперед вопреки смерти, сейчас или никогда».
Его дочь говорит:
– Я хочу рассказать вам о Тиндейле. О том, как он умер.
За окном вечереет. Они сумерничают вдвоем в нише окна.
– Ты видела своими глазами?
– Тиндейл хотел, чтобы были свидетели. Те, кто не отведет глаз. Вы когда-нибудь видели, как сжигают на костре?
Он говорит:
– На королевской службе, да, к сожалению.
Генрих следит, куда ты смотришь, ты не смеешь менять угол зрения.
– Я видел, как сжигали женщину. – Он чувствует стеснение в груди. – Это было очень давно. Она умерла за книгу Уиклифа. Старую Библию. Таких, как она, называли лоллардами, многие из них были бедны и не умели читать, поэтому заучивали Писание наизусть. Но та женщина – та еретичка, как ее называли, – не была бедной и одинокой. Просто она была босая, в одной рубахе, и я, ребенок, глядя, как с ней обращаются, решил, что она нищенка.
Она перебивает:
