– Вы были ребенком? Кто вас туда отвел?
– Сам пришел. Шлялся по городу, добрел до Смитфилда. Там пустошь, где людей мучают до сих пор. Моим родным было все равно, где я. Моя мать умерла.
Ее английский хорош, но не безупречен, поэтому он старается изъясняться простыми фразами. Это урок для меня, урок для всех нас – разговаривать с Женнеке. Все начинает казаться простым и ясным, никаких полутонов, один чистый полуденный свет.
Она говорит:
– Стивен Воэн рассказал мне, как познакомился с Тиндейлом. Вы ему поручили.
– В те времена я надеялся, что Тиндейл вернется в Англию. Помирится с королем.
– Они не хотели встречаться в четырех стенах, – рассказывает Женнеке, – у стен есть глаза и уши. Поэтому уходили в поля – не schuttershoven, где стреляют из луков, а raamhoven… белильные поля?
– Ах да, понимаю, – говорит он, – поля, где материю растягивают на колышках для просушки.
Но ей хочется, чтобы он запомнил Тиндейла таким: шагающим в полях, где земля растворяется в бледном сиянии, а городские стены шепчутся, окутанные испарениями. Его неуступчивый соотечественник в истертом платье преображается, и мейстер Воэн рядом с ним, капюшон опущен на лицо, тайные инструкции прижаты к сердцу.
– Тиндейл жил у торговца по имени Пойнц, – говорит она. – Жил тихо, как бедные апостолы, работал над своей Библией и не просил платы за свои великие труды. Купцы его кормили, давали ему немного денег, и из них он умудрялся подавать милостыню. Он не доставлял никому неприятностей, и городские власти были довольны.
– Ваши правители, безусловно, знали о нем.
Имперский двойной черный орел реет над городскими стенами, Антверпен не свободный город, хотя в нем живут свободные люди.
Она говорит:
– Он был осторожен, не привлекал внимания. По-английски в городе мало кто понимает, и его не знали в лицо. А потом явился этот человек, Филлипс, – тот, кто его предал.
– Гарри Филлипс, – произносит он.
– Вы его знаете?
– Я знаю, кто ему заплатил. Все знают.
– Мастеру Пойнцу он сразу не понравился. Он предупредил, осторожнее с ним, мы не знаем его намерений. Но Тиндейлу была чужда подозрительность. Он думал только о своей книге. Те, кто его знал, никогда бы его не предали. Только чужестранец, которому заплатили. Филлипс изучил его привычки, где он бывает, с кем он разговаривает. Спрашивал, далеко ли продвинулись его праведные труды? Затем донес на него в Брюссель. Советники поначалу не хотели его слушать, но у него были деньги для подкупа. Он принес им бумаги, которые выкрал у Тиндейла, его письма, которые перевел на латынь, чтобы советники могли прочесть. Убеждал, что император оценит и вознаградит их усердие. И тогда они решили схватить Тиндейла. Дождались дня, когда квартал опустеет и все торговцы отправятся на Пасхальную ярмарку в Берген. Не хотели поднимать шум и устраивать суматоху на улице.
– Пойнц был в отъезде, – говорит он. – И все остальные.
– Вам скажут, его взяли у Английского подворья. Не верьте. Его взяли у дома Пойнца.
– Свежие новости всегда ложные, – замечает он.
– Филлипс привел солдат, и они преградили ему путь. Филлипс показал на него: «Вот еретик, хватайте его». Достойный человек пошел с ними, как агнец. Даже солдаты его жалели.
Узкая улочка, он легко может нарисовать ее перед мысленным взором. Он и сам некогда жил в лабиринте таких улочек. Он видит Тиндейла – маленького озлобленного человечка, – зажатого между воротами и стеной.
– Вернувшись из Бергена, английские торговцы пытались протестовать, но ничего не могли сделать.
– Томас Мор заплатил за смерть Тиндейла, – говорит он. – Поклялся, что найдет его хоть на краю света. Он задумал это, сидя в тюрьме, у него было много времени, король был терпелив с ним, как и я. Не думай, что Мора держали в черном теле. Друзья присылали ему обеды. У него было хорошее вино, хороший огонь в камине и хорошие книги. Его навещали. Он получал и отправлял письма.
– Я бы содержала его в большой строгости.
– Мы были беспечны, теперь я это вижу. Смерть Томаса Мора ничего не изменила, потому что деньги уже лежали в кармане мерзкого плута Филлипса.
Быстро темнеет. Он встает, зажигает свечу, закрывает ставнями ночь и металлический блеск звезд. Глаза дочери следят за каждым его движением. Она будет хорошим свидетелем, думает он.
– Томас Мор при жизни написал свою эпитафию, – говорит он. – Таким он был человеком.
Слова, слова, просто слова.
– Он хотел, чтобы на камне вырезали: «Был беспощаден к еретикам». Гордился тем, что делал. Считал, если позволить людям читать слово Божие, христианский мир рассыплется. Не станет правительств, кончится правосудие.
– Он и вправду в это верил?
– В то, что вредно просвещать невежественных? Да, верил.
– Он был не слишком высокого мнения о людях.
– Впоследствии – видишь ли, ты не знала его, тебе будет трудно понять – грехи придавили его тяжкой ношей. Думаю, в конце он утратил веру в собственные доводы. Эти люди – его последователи, но он не узнал бы себя в размалеванном паписте, в которого они его превратили. Я помню времена, когда он не жаловал пап. А знаешь, что чертов ищейка Стоксли по-прежнему на своем посту? Стоксли, епископ Лондонский. А его протеже был викарием Лута, это на востоке, где начались недавние волнения. И причиной всему Мор.
Она хмурится. Слишком много имен, слишком много. Слишком много названий, топография чужой земли.
– С его смертью ничего не закончилось, – говорит он. – Все только началось. Когда он был жив и назывался лорд-канцлером, Стоксли помогал ему, врывался в дома, уводил мужчин и женщин в тюрьмы.
– Прогоните этого епископа. У вас есть власть.
– Моей власти недостаточно.
– Могу я его увидеть?
– Стоксли? – Он удивлен. – Если хочешь. Он буйный. Нечего на него смотреть. Я покажу тебе епископов поприличнее. И благородных дам. И господ.
– Могу я увидеть Генриха на троне?
Он медлит с ответом.
– Расскажи мне о Тиндейле. После ареста.
– В тюрьме он не страдал, я уверена. Они уважают ученых мужей и пытались его увещевать. Обходились с ним как с христианином.
Мор наверняка оскорблял бы его и стегал плетью, думает он.
– Он много писал в свою защиту. Они выставили против него худших людей. – Она выплевывает имена: – Дуфиф, продажный адвокат. Таппер. Дуа. Жак Массон. Все видные паписты Лёвена.
– Они хотели разбить его доводами, – говорит он. – Признаюсь, я и сам бы того же хотел. Если бы он уступил королю в главном вопросе – я разумею его женитьбу, – то был бы в безопасности и, возможно, сидел бы сейчас рядом с нами. Я пытался его спасти, но кто я такой? Я даже не был лордом Кромвелем. Император не внял бы моей просьбе.
