– Есть место на стене в личных покоях. Я измерил, там тридцать два фута.
– В личных покоях? Он хочет, чтобы портрет был там?
– Едва ли я самовольно решил бы его там разместить.
– Я думал, он захочет портрет в зале для приемов. Чтобы повергать в священный трепет весь мир.
– Нет. Он хочет повергать в священный трепет вас. И своих джентльменов. И, наверное, тех бедных иноземцев, которых приглашает в личные покои.
Разумеется, личные покои вовсе не такие личные, как может показаться из названия. Король не рассчитывает оставаться там один. Чтобы уединиться с одним-двумя приближенными, у Генриха есть в каждом доме укромные уголки: боковая комнатка, где он настраивает лютню, тайная библиотека, куда ведет винтовая лесенка.
– Меня не огорчит, что мало кто увидит портрет, лишь бы это были кто надо. Я собираюсь поместить его голову примерно сюда. – Ганс поднимает руку чуть выше собственной головы. – Не будет беды, если я добавлю ему дюйм-другой.
– В высоту, – говорит он. – Не в ширину. Или вы имели в виду другое?
Ганс хмыкает:
– Я напишу его в распахнутой мантии, чтобы мир видел это диво. Щедро подложенный гульфик.
– Какого он будет размера? Портрет, я хочу сказать.
Ганс разводит руки, затем поворачивается, показывая в пространстве:
– Он спрашивает, не могу ли я написать еще и его отца.
– На той же картине?
– Это осуществимо.
И мать, почему бы нет. Череду королей и королев, уходящую в туманную даль. И нерожденное дитя, словно тень птицы на траве.
– Мне нужно будет делать с него наброски. Подробные. Они займут много времени. После я займусь фигурой. Для этого он мне не нужен, только его наряд.
– Когда вы писали меня, то не делали мне такой поблажки.
– Но вы мне не удались, – отрезает Ганс. – Вас следовало писать другому художнику, покойному, ибо, видит Бог, лицо у вас было как у покойника. Знаете такого Антонелло из Мессины? Он бы вытянул из вас хоть какое-нибудь выражение.
Он видел работы Антонелло. На портретах венецианских вельмож тот запечатлевал скептически поднятую бровь или недобрую усмешку. Однако венецианцам его работы не нравились – он слишком много про них знал.
– Кстати, – спрашивает Ганс, – как ваша дочь?
– Уехала на родину. – Ему не хочется говорить больше.
– Ей не понравилась Англия? Или вы?
Он думает: Ганс наверняка знал про Женнеке долгие годы. Это объясняет некоторые странные намеки, косые взгляды исподтишка.
– Ганс, – говорит он, – не задавайте вопросов, если не знаете, что делать с ответами.
Март тысяча пятьсот тридцать седьмого года. День за днем в Тауэре и в Доме архивов лорд – хранитель малой королевской печати распутывает события прошлого года. Сидя перед свидетелями, перед допрошателями, вместе с писарями и мастером Ризли, он имя за именем обнажает механизм мятежа.
– Так вы говорили, вас втянули насильно? Вы присягнули против воли? Пожалуйста, назовите мятежников, которые к вам обратились, и скажите, когда это произошло. Вам угрожали? Вы говорите, ваших лошадей свели, ваш дом подожгли, вашу жену оскорбили. У вас есть свидетели? Вы утверждаете, что бунтовщики спалили ваше имущество, в том числе движимое, общей стоимостью… У вас нет описи? Какие меры вы приняли в связи с угрозами? Послали за помощью к друзьям? А они вам не помогли? Почему? Чем вы их против себя настроили?
Мастер Ризли в соболях, которые прислал ему в подарок наш человек в Брюсселе. Кристоф затапливает камин. Он, лорд – хранитель печати, теперь держит в Тауэре собственный запас вина. У него есть отдельная комната, где запирают на ночь протоколы допросов, чтобы в них ничего не вписали между строк. Приходят и уходят помощники – люди из палаты приращений, его родственник Джон ап Райс, священник по имени Эдмунд Боннер – суетливый коротышка, сплетник и дамский угодник, но все же очень полезный человек. Епископы по-прежнему готовят новое исповедание веры и каждый вечер шлют ему тяжелые кипы документов: от жалких узников Тауэра он ежевечерне возвращается домой к числу таинств. Расследование идет всю весну. На каждый ответ у него шесть новых вопросов. Он не прочь прибегнуть к пытке, если ничто другое не помогает, хотя угрозы действуют лучше, и он считает, что потерпел неудачу, если вынужден требовать цепи и каленое железо.
У Ризли нет его терпения, но Ризли молод и желает хотя бы иногда видеться с женой. Трогает его за плечо:
– Сэр, час поздний, а перед нами строптивый мятежник, такая слабая боль его не проймет. Думаю, он выдержит пытку посильнее.
Однако он думает, нет, никто из нас ничего выдержать не может. Поскреби нас, найдешь все того же орущего младенца.
Он говорит:
– Старайтесь слушать. Только так можно что-нибудь узнать.
– А если он молчит?
– Тогда вслушивайтесь в его молчание.
Думайте, что можете ему предложить, чтобы он заговорил, а не что можете отнять. Возможно, он знает, что умрет, однако казнь казни рознь. На что человек согласится, чтобы избежать холощения? Вы можете предложить ему быструю смерть от топора, лужу крови вместо долгого ужаса, когда осужденного вешают не до смерти, а затем потрошат заживо. Все дело в предвкушении, объясняет он Ризли. Дайте ему ради чего жить или предложите непостыдную смерть. Скажите, что независимо от того, ответит ли он на наши вопросы, король заплатит его долги и позаботится о сиротах, – от такой доброты арестант может разрыдаться, и это сломит его волю.
Ни в какой другой стране такое невозможно. Во владениях Франциска и Карла не бывает перемирий, торга, допросов, которые тянутся от Рождественского поста до Троицы. Знатных людей возьмут под стражу и после пыток казнят, простых – перебьют и оставят лежать под открытым небом. Он говорит, если нельзя избежать суровых мер, надо смягчать правосудие милосердием. Тем, кто сохранил верность королю, возместить разграбленное имущество. Честно послуживших наградить. Смутьянов наказать быстро и публично. На севере Норфолк вешает нарушителей перемирия на деревьях. В цепях, когда может добыть цепи, однако железо дорого, так что, на худой конец, сойдет и веревка. Вдовы приходят ночью снимать повешенных мужей, однако король велел сурово за это наказывать – хочет, чтобы трупы висели до Пасхи и тепла, как кишащую червями ворону вешают на огороде в острастку другим птицам. В Лондоне головы казненных выставляют на мосту, руки изменников прибивают к воротам. Однако в холодную погоду они разлагаются медленно, и горожанам тошно на них смотреть.
В середине февраля молодого Бигода взяли в плен и его сподвижников тоже. Их ждет Тайберн, но не сейчас. Спешить некуда. Лето расчистит скопившиеся за зиму трупы. Томас Кромвель не получит назад отданные в долг деньги. А Генрих не усвоит, что мертвых надо хоронить.
Он посылает за Томасом Уайеттом – просит того прийти в Дом архивов. Как все верные королю джентльмены, Уайетт сражался с мятежниками, однако теперь для него есть другая задача. Он давно просил отправить его за границу, и теперь его назначают послом при императоре. Это значит гоняться за Карлом по Европе летом и зимой – идеальная должность для непоседы. Для нее нужна честная сила, вкрадчивая речь и некоторая готовность напускать туман, сообщая о намерениях английского короля, а поскольку Уайетт сам говорит, что любая истина не абсолютна, место как раз для него.
