Вот что нам нужно, думает он: помощь в благополучии. Мы можем собраться с силами, чтобы преодолеть семь лет тощих, но, когда придут тучные годы, будем ли мы готовы? Мы не умеем жить хорошо.
Я упустил Женнеке, думает он. Получил ее и не удержал. Мне вручили драгоценный сосуд, а я от неожиданности выронил его из рук. Прошлое не подготовило меня к такому дивному дару, я был целиком занят тем, что белил мою стену для грядущего.
Маркиз Эксетер спрашивает резко:
– Вы меня слушаете, милорд? Когда читают благословение, вы берете в руку книгу устава. Потом надеваете шапку. Кланяетесь алтарю. Кланяетесь королевскому трону. После чего занимаете свое место среди достославных рыцарей.
Присутствующих и отсутствующих. Живых и мертвых.
Эксетеру трудно называть его «милорд», слово застревает в аристократическом зобу. Четыре года назад, думает он, я спас тебя и твою жену Гертруду, а теперь король подозревает меня в попустительстве, считает, я ищу вашей дружбы. Вы с лордом Монтегю зашли слишком далеко. Еще шаг – и вы увидите, правда ли я к вам благоволю.
В ту ночь он пораньше читает молитвы и укладывается спать. Я не болен, говорит он Кристофу, не пугайся. Ему нужно пространство – наблюдать, как будущее принимает очертания, пока туман стелется по реке и парку, скрадывая древние деревья; там есть соловьи, но больше мы их в этом году не услышим. Завтра все глаза будут устремлены не на то рыцарское место, которое займет он, а на пустое, где еще нерожденный принц потянется к книге устава и склонит незрячую головку в плодной оболочке. Почему будущее ощущается так похоже на прошлое, его склизкое и холодное касание, шорох брачных простыней или савана, потрескивание огня в запертой комнате? Как туман от дыхания на стекле, как отзвук соловьиной песни, как еле ощутимый аромат ладана, как пар, как вода, как топоток ног и смех в темноте… он со злостью убеждает себя спать. Однако он устал от попыток проснуться в другом настроении. В сказках некоторые люди, если увидеть их на рассвете либо закате на влажной открытой местности, колеблются в воздухе, словно духи, или выпускают кожистые крылья. Он не из этих волшебников. Не змея, способная сменить кожу. Он – то, что отражает зеркало, заново собирая его каждый день: славный Том-весельчак из Патни. Или вы можете предложить что-нибудь получше?
Наутро перед церемонией он просыпается рано. Думает, надо лежать недвижно, как надгробное изваяние, и ждать ритуала. Вместо этого он встает. Зажигает свечу, потом она становится не нужна; он открывает ставни и впускает бледный рассвет. Рыцарь ордена Подвязки начинает день, как любой другой человек: мочится, потягивается, трет щетину на подбородке. Если слышишь суету слуг, трудно спать после восхода. Звуки умолкают лишь в самые темные часы; замок высится над городом, и телеги, доставляющие провиант, постоянно грохочут по булыжнику. Когда идешь по Виндзору, эпохи сталкиваются, как будто монархи в доспехах налетают друг на друга; стена, выстроенная одним из Генрихов, утыкается в стену, которую воздвиг один из Эдуардов. Все эти святые короли давно обратились в прах; время рушит их труды, словно осадные машины, и, спустившись на ступеньку, идешь по другому уровню прошлого.
Ему хочется пройтись, быть может, обменяться пожеланием доброго утра с живым человеком, который рассеет его сны. Кухни и кладовые просыпаются, готовясь принять доставленный провиант. Люди трут заспанные глаза, движутся вслепую, будто плывут по серому морю; никто не говорит, все только моргают и сторонятся его, словно он скользит через их сны или наоборот. Наконец он слышит на лестнице решительные шаги и устремляется за ними, вниз, вниз, до помещения с мощеным полом, через которое идет глубокая сточная канава. Вода в канаве бурая и журчит, как ручей.
Ребенком в Ламбете он видел, как рубят привезенные туши, говяжьи, свиные и бараньи. Он научился не вздрагивать, когда рядом свистит острая сталь. Научился ценить людей, уверенно держащих мясницкий нож, вонзающих вертел в податливое мясо, раздирающих крюками суставы. Он видел, как туши расчленяются и становятся едой, как кухонное начальство сгребает положенные ему части, шею и корейку, подбедерки и голяшки, свиные ножки и требуху, говяжью голову, баранье сердце. Он научился выметать кровавые опилки, отмывать от плит ошметки легких и печенки, сгустки запекшейся крови. Научился делать это, не чувствуя рвотных позывов, спокойно, отрешенно. Рубят туши на рассвете или на закате, свет один и тот же, сумеречно-серый; мясники проходят мимо него, не видя, смотрят прямо перед собой, взгромоздив свою ношу на плечи.
Он отступает к стене, чтобы не мешаться под ногами. Мясники не обращают на него внимания – видимо, приняли в полутьме за учетчика. Они идут и идут, волоча на себе туши размером с человеческие; идут, опустив голову, глядя в пол из-под капюшона, безмолвные, неостановимые, давят башмаками кровавые ошметки, вниз по винтовой лестнице и, на звук журчащей воды, во тьму.
III
Преломлено о тело
Лондон, осень 1537 г.
Что есть жизнь женщины? Не думайте, будто слабый пол не сражается. Спальня – ристалище, где женщина показывает свою доблесть, комната, где она рожает, – ее поле брани.
Она знает, что может не выйти живой из этой кровавой битвы. Перед родами разумная женщина улаживает свои дела. Если она умрет, ее оплачут и забудут. Если она выживет, то должна будет прятать свои раны. Это тайна, которую ее сестры обсуждают вполголоса. Это Евин грех рвет ее изнутри. Мы благословляем старого солдата и даем ему милостыню, жалеем его, слепого или безногого, но не славим женщин, изувеченных в родовых схватках. Если она искалечена настолько, что не может больше рожать, мы жалеем ее мужа.
Долгими летними днями, до того как придет ее срок, Джейн прохаживается по личному саду королевы. Все следы Анны Болейн, занимавшей прежде эти покои, уничтожены. Новая галерея с видом на реку соединила комнаты Джейн с королевской детской. Ее беременность совсем не такая, как у леди Лайл. Ребенок в ней пинается и ворочается, почти слышно, как он сетует: я здесь зажат у матери под юбкой, когда снаружи деревья стоят зеленые и живые гуляют по траве.
Когда приходит ее время, женщина отдаст состояние за нитку из пояса Богородицы. В схватках она прикалывает к рубахе молитвы, испытанные ее бабками и прабабками. Когда рубаха замарается кровью, повитуха приложит пергамент к животу роженицы или привяжет ей на запястье. Роженица будет пить воду из кружки, над которой ее друзья прочли литанию святым. Матерь Божия поможет ей, если не поможет повитуха. Ева нас погубила, но Мария своими радостями и скорбями ведет нас к спасению; жемчужина бесценная, роза без шипов.
Когда Мария родила своего и нашего Спасителя, страдала ли она, как другие матери? Богословы расходятся во мнениях, но женщины считают, что страдала. Они думают, и она тоже переживала эти мучительные часы. В рождестве и по рождестве дева, она стала источником, из которого пьет весь мир. Богородица защищает от чумы, учит жестокосердых плакать и сострадать, жалеет моряка, смытого соленой волной, спасает от наказания даже воров и блудников. Она является нам за час до смерти и предупреждает, чтобы мы успели помолиться.
