Ризли говорит:
– Возможно, сэр, вы жалеете, что женили Грегори, а не дождались более выгодного случая. Как дядя принца, он будет иметь некоторое влияние, но если бы королева осталась жива и родила королю еще сыновей, то вы и ваше семейство возвысились бы на веки вечные.
Зовите-меня складывает документы в стопку и выходит, кивнув на прощанье. В дверях оборачивается и говорит:
– Я напишу Тому Уайетту. Пусть исполняет свои обязанности, потому что я не могу исполнять свои, если буду его все время покрывать. И я скажу, что от его депеш у меня голова раскалывается, – не обязательно каждый пустяк писать шифром.
– Верно, – говорит Рейф. – Оставить шифры для большой лжи?
Ризли отвечает:
– Уайетт создает себе сложности на ровном месте. Для него все интрига.
Рейф говорит:
– Закройте дверь.
Они молчат, пока шаги Ризли удаляются по лестнице.
– Мы должны его простить. Воображаю, как бы ему было, если бы умерла его жена, а не сын.
– Он как будто состарился на несколько лет. Или мне кажется?
– Мне очень его жаль. Я помню, как умер мой первый Томас. И все равно…
Ризли на государственной службе, где нельзя выплескивать личное горе раздражением, даже с просителями, женщинами и подчиненными, а уж тем более с лордом – хранителем печати. Он пожимает плечами и говорит:
– Я благодарю Бога, что Хелен разрешилась благополучно. И надеюсь, твой новый сын будет служить принцу, как ты служишь королю, так же хорошо и счастливо.
Рейф вновь занял место подле короля, который лишь кивнул и спросил: «Дома все хорошо, Сэдлер?» А ведь Генрих сам, беспокоясь за будущую мать, присоветовал Рейфу отправить Хелен в Кент, подальше от заразы, теперь же забыл о ней осведомиться. У Рейфа родился сын, которого назвали Эдвардом, но король так радуется наследнику, что не ставит всех прочих Эдвардов ни во что. Он стоит над колыбелью и дивится Божьему дару. Потом вспоминает королеву – пустую оболочку, выпотрошенную бальзамировщиками. Вокруг ее гроба день и ночь горят свечи, немолчно звучат молитвы, заунывная скороговорка, печали и радости Пресвятой Девы, ее восхваление и прославление.
Двор Джейн уже распущен. Броши и браслеты, драгоценные пуговицы, пояса, золотые шарики для благовоний, оправленные миниатюры забирают обратно в королевский гардероб или раздаривают ее друзьям. Усадьбы и дома, леса, охотничьи угодья и парки вернутся к королю, ее ими одарившему, а тело после торжественного прощания – к Богу, ее творцу. Много времени прошло с тех пор, как я впервые ее увидел, лилию среди роз, говорит король, и считаю потраченным впустую все время до того, как она стала моей женой.
Лишь два лета минуло с тех пор, как король держал ее за руку в саду Вулфхолла и ее крошечная лапка тонула в его ручище; два лета назад он, лорд – хранитель печати, встретил ее в зыбком утреннем свете, скованную и робкую в новом платье с гвозди`ками. Нынешней зимой он вновь увидит ту же ткань на жене Грегори, когда та распустит шнуровку на растущем животе. Бесс говорит, что не боится. Она говорит, Джейн была счастливица и несчастливица. Счастливица, потому что стала королевой Англии, несчастливица, потому что из-за этого умерла. Про нее всегда будут слагать баллады, говорит Бесс. И король выстроит Джейн великолепную гробницу, чтобы со временем лечь рядом с ней. Однако, я считаю, лучше быть живой, говорит Бесс, чем прославленной, а вы как думаете, лорд Кромвель?
Грегори спрашивает:
– Милорд отец, на ком вы позволите королю жениться теперь?
Часть четвертая
I
Нонсач
Зима 1537 г. – весна 1538 г.
Милорд! – говорит мальчик-слуга. – Могильщик пришел.
Он поднимает глаза от бумаг:
– Скажи ему, пусть вернется за мной через десять лет.
Мальчик растерян:
– Сэр, он мешок принес. Я его к вам провожу.
Соседи по Остин-фрайарз уверены, что он отвечает за все, будь то законы, просевшая крыша в погребе или засор в сточной канаве. Идите к городским землемерам, говорит он, а они в ответ: Да, сэр, только, может, глянете сами? Это тут близко, за углом. Потому что, Богом клянусь, мой межевой камень передвинули, фундамент дома треснул, солнце мне заслоняют.
Сегодня будут жаловаться, что много покойников скопилось, земля как камень. Лучше не умирать в середине зимы. Продержись сезон марципана и подогретого вина с пряностями – а там, глядишь, и до весны доживешь.
Посетитель снимает шляпу, оглядывается. Видит огромный, тускло освещенный кабинет, пустой, если не считать небритого лорда Кромвеля за столом и царицы Савской у него за спиной. Потолок расписан орбитами звезд, на столе зимним солнцем пламенеет сушеный апельсин.
Могильщик не закрыл за собой дверь, слышен гул голосов внизу.
– Ты, что ли, всю улицу с собой привел? Что у тебя в мешке?
Могильщик прижимает мешок к груди. Хочет изложить всю историю, от начала до конца.
– Милорд, я проснулся в четыре утра. В животе так бурчало…
Лорд Кромвель, сопя, как жирный котище, устраивается поудобнее, кутается в меха. Мысленно разворачивает в голове утро могильщика. Как тот просыпается на соломенном тюфяке и нехотя сбрасывает одеяло. Острый запах утренней мочи. Пригоршня ледяной воды в лицо. Бормотание молитв себе под нос. Salve, Regina
[56], и Боже, храни нашего короля. Рубаха, джеркин, латаный плащ. Глоток разведенного эля. И вот он выходит, с лопатой в руках, долбить землю в морозные предрассветные часы.
На кладбище собрались соседи, человек десять. «Давай сюда!» – кричат они. В дрожащем свете единственного факела пономарь силится вытащить сверток, до половины присыпанный мерзлой землей.
Могильщик торопливо подходит и в два движения лопатой откапывает что-то, завернутое в грязную рваную простыню.
– Мы думали, это новорожденный, милорд, – говорит посетитель. – Зарытый кое-как.
– Это ж не младенец у тебя в мешке?
Посетитель кладет мешок на стол, на пол сыплются комья земли. Развязывает веревку и, словно ведьма-повитуха, извлекает младенца, голого и холодного на ощупь. Младенец в натуральную величину и сделан из воска.
Лорд Кромвель встает:
– Дай-ка глянуть.
Он ведет ладонью по округлости младенческой головки. Лицо – гладкая поверхность, будто все черты срезаны. Трогает беспалые ладони, стопы, похожие на копытца. Пониже живота грубо вылеплены пипка и яйца. Там, где были бы сердце и легкие, вбиты железные гвозди – глубоко, так что вокруг шляпок остался крошащийся ободок.
Могильщик напуган:
