Как сказал бы герцог Норфолк, старые оскорбления самые лучшие.
«Ах ты ирландец, – визжал мальчишка-рыбник, – ах ты сажа из чертовой печки, я тебе яйца отрежу, я тебя выпотрошу и на филе разделаю, я тебе волосы подпалю!»
А он молчал. Ни разу в жизни не крикнул: «Я тебя на вертел насажу, я тебя ножом пырну, я твое поганое сердце из груди вырежу!»
Он просто это делал. Рано или поздно.
Король еще на севере, когда приходит известие, что с ним беда. Он, Кромвель, берет сопровождающих и выезжает без промедления.
Разумеется, мелькает мысль: ехать к побережью, пока порты не закрыли. Если Генрих умер, на кого надеяться? Куда ни поверни, тебя могут остановить на дороге. Куртенэ, собирающие войска для Марии, если будут достаточно проворны. Маргарет Поль, ее сын Монтегю. Норфолк, чьи люди уже скачут во весь опор.
Мы через это проходили: король умер или при смерти – турнирное поле в Гринвиче, январь тысяча пятьсот тридцать шестого, с Генриха снимают доспехи, раненая лошадь ржет, крики и молитвы, поток обвинений и кляуз. Он вновь чувствует под грудиной булавочный укол паники.
Однако на месте к нему выходит лишь один человек: Беттс, полуживой от усталости.
– Еще жив, – говорит врач.
– Господи Исусе. – Он выпадает из седла.
Беттс вытирает руки льняным полотенцем, расшитым по краю орнаментом из барвинков.
– Его величество встал из-за обеда и рухнул под стол. Мы его вытащили. Лицо черное, дыхание слабое, учащенное. Он стал кашлять кровью, и я думаю, это его спасло, потому что он задышал глубже. Вам к нему нельзя. Он слишком слаб.
– Пустите меня, – говорит он.
Над королем склонился лощеный бездельник Калпепер, рядом теснятся врачи и капелланы. Он помнит, как Генрих однажды спросил: «Почему как беда, так рядом всегда кто-нибудь из Говардов?»
Юнец произносит лукаво:
– Вы нужны были здесь раньше, лорд Кромвель. Я слышал, что в Гринвиче два года назад вы воскресили короля из мертвых.
– Имел честь, – коротко отвечает он.
Рядом с королем пахнет мазями и ладаном. Генрих полулежит на груде подушек, перевязанная нога выпирает под дамастовым покрывалом. Щеки запали, лицо землистое. Он моргает:
– Кромвель, вот и вы. – Голос слабый. – В ваше отсутствие мы, боюсь, не устояли на ногах.
Королевское «мы». Больше никто в этом не участвовал.
– Уайетт вам что-нибудь пишет? – Король сбрасывает одеяла. Нога замотана толстым слоем бинтов. – Я на этой неделе ничего не получал. И от Хаттона в Брюсселе тоже. Кто-то перехватывает наших гонцов или теперь они едут прямиком к вам? Кто из нас король, вы или я?
Наш монарх вновь стал собой, думает он. Час давился и задыхался, теперь грозен; зерцало государей, еле-еле мерцающее в свете майского утра.
Генрих говорит:
– Кромвель, я помню Гринвич. Когда я… Когда вы… – Королю трудно говорить о своей смерти. – Не помню падения. Только черноту. Думал, я скончался. Чувства исчезли. Кажется, я видел ангелов.
Он думает: а тогда говорили, что не видели.
Король лежал в шатре, вытянувшись во весь рост, бледный как полотно. Генри Норрис читал заупокойные молитвы. Герцог Суффолкский выл, как младенец, у которого режутся зубы. Снаружи Болейны выкрикивали свои имена, а дядя Норфолк рычал, что он теперь главный: «Я, я, я».
– Вчера, – говорит король, – вы были далеко, и я думал, что умру в одиночестве.
Ему вспоминаются вопли слуг и придворных, собственный окрик: «Тихо!» – его ладонь на груди короля, стук своего сердца. Затем под стеганой курткой из конского волоса – легкая дрожь, мышиный топоток. Через мгновение Генрих охнул, застонал, зашелся в кашле и наконец выговорил: «Томас Кромвель». Потрясенные лорды завыли: «Лежите, лежите!» – но Генрих сел и обвел взглядом все вокруг. Оживший король глядел на Англию. Видел ее темные долины и зеленые поля, ее широкие серебристые реки, ее соловьиные леса. Видел ее справедливые законы, ее свободных жителей, слышал их молитвы.
Вернулся доктор Беттс со склянкой мочи:
– Ваше величество, вам сегодня нельзя думать о делах.
– Нельзя? – спрашивает король. – А кто будет править?
Вроде бы просто вежливый вопрос, но врач пятится.
– Мы говорили о моем падении в Гринвиче. Предавались воспоминаниям, – буркает король.
Беттс говорит:
– Господь да хранит ваше величество.
– Он и сохранил, – отвечал Генрих. – Мне сказали, что все в шатре поверили в мою смерть, кроме одного лишь Кромвеля. Он склонился надо мной и ощутил биение моего сердца, когда остальные считали меня мертвым.
Он думает: я не мог допустить вашей смерти. Кто бы стал нами править? Мария, папистка, которая отправила бы всех министров на плаху? Элиза, в колыбели? Нерожденное дитя у Анны в утробе? И в лучшем ли мы положении сейчас? У меня по-прежнему нет плана, нет выхода, нет тех, кто меня поддержит. Нет войск, нет прав, нет полномочий. Он думает: Генриху следует назначить меня регентом. Прямо сейчас. Подписать и скрепить печатью; снять многочисленные копии.
Король говорит:
– Полагаю, посольства уже трезвонят на весь мир, что я снова умер.
– Если здесь без меня можно обойтись, я готов ехать в Вестминстер. Лично обойду послов и заверю, что своими глазами видел ваше величество живым.
– О да, вам они поверят. – Король снова заходится в кашле.
Беттс говорит:
– Милорд хранитель малой печати, на сегодня довольно.
– Ядовитые испарения от раны ударили мне в голову, – говорит король. – Но им скажите… не знаю… скажите, у меня была мигрень. Что я через несколько дней снова буду в седле.
Генрих отпускает его взмахом руки. Версии множатся при каждом пересказе. Ему ли не знать, как все было: в Гринвиче королевское сердце трепетало, слабое, как дыхание бога на хрустальном шаре. Он помнит, что молился, но другие помнят, что он молотил короля по груди, кулаком с размаху, чуть ребра тому не сломал. А Кристоф, бывший рядом с ним в те роковые минуты, говорит, он вздернул короля на ноги, ухватил за уши и заорал тому в лицо: «Дыши, сволочь, дыши!»
Приходит май. Король думает о династии:
– Если я заполучу мадам де Лонгвиль, уверен, она наплодит мне сыновей, что станет большим подспорьем для Англии, если с Эдуардом, не дай бог, что-нибудь случится. Наш первый с ней сын будет герцогом Йоркским. Следующий – герцогом Глостерским. Третий, думаю, герцогом Сомерсетским.
Фицуильям говорит:
– Вы забыли, что она просватана в Шотландию?
Генрих ничего не забывает. Но иногда думает, что королевская прихоть может изменить реальность.
Французский король, по слухам, едет в Ниццу на встречу с императором. Есть лишь один способ их рассорить – породниться с одним и тем оскорбить другого.
