Наш закон об измене обширен, включает слова и дурные умыслы. Мы дали Томасу Мору себя погубить, и Болейнам тоже. Жертва ли тот, кто сам идет на нож? Неповинен ли тот, кто себе навредил?
– Спасибо, Рич, за вашу уверенность, – говорит он. Однако, как всегда, его дело – проследить, чтобы король не совершил того, в чем потом раскается.
Генрих говорит:
– Лорд Монтегю и лорд Эксетер семь лет плели против меня интриги. Привлекли на свою сторону мою дочь Марию. Лишь ваши усилия, лорд Кромвель, – король наклоняет голову, – уберегли ее от беды.
Он ждет, давая королю время провести судебное разбирательство в голове. Наконец спрашивает:
– Джеффри Поль, сэр? Без помощи Джеффри мы бы не довели дело до суда.
– Думаю, что помилую его. Пока пусть остается в Тауэре.
Он делает пометку. В исходе суда сомнений нет.
– Проявит ли ваше величество милосердие в выборе казни?
– Благородная кровь, – говорит Генрих. – Я не могу отправить их на Тайберн, хотя, бог весть, проявил бы Франциск столько же милосердия. Позволил бы император смеяться над собой так, как позволял я. Они ведь смеялись надо мной, над раной в моей ноге. Говорили, она меня убьет. А если бы не убила, они бы поторопили природу. Я спрашиваю себя, как бы они поступили с моим сыном Эдуардом? На крестинах Гертруда Куртенэ держала его на руках. Прижимала к своему сердцу. Как она могла, если в ее сердце столько злобы? Видит Бог, она достойна смерти.
– Нет, сэр, – твердо отвечает он. – Женщин мы пощадим. Сами по себе они ничего не могут. Гертруду можно поселить в Тауэре рядом с комнатой ее сына. Он еще в нежных летах. А Генри Полю нет и десяти.
– Им будет веселее вместе, – говорит Генрих. – Пусть гуляют в саду. Пусть у них будет мишень для стрельбы из лука. Возможно, когда-нибудь их можно будет освободить. Впрочем, надеюсь, мой сын не будет настолько мягкосердечен, не станет десятилетиями кормить злодеев. Надеюсь, никто из моих наследников не будет таким жалостливым, как я.
Когда держишь в заточении детей, их надо иногда показывать свидетелям, чтобы не говорили, будто они сгинули, как дети короля Эдуарда. Впрочем, тех принцев сгубило наследие. Хотя он, Томас Кромвель, ничего против наследия не имеет. Имя его внука Генри уже появляется в бумагах на владение землей и домами, а ведь у мальчика еще не прорезался первый зуб.
В начале декабря в Тауэр летит приказ: доставить обвиняемых. Генри Куртенэ, маркиза Эксетерского, и лорда Монтегю приговаривают к смерти. Их выводят на эшафот под проливным дождем.
Джеффри Поля выпустят еще до весны. Король его простил, сам он себя – нет. На четвертый день Рождества он пытается покончить с собой, съев подушку. Однако перья его не задушили.
Праздники король, как всегда, проводит в Гринвиче. Реджинальд Поль возит по Европе буллу об отлучении от церкви; для человека, обреченного аду, Генрих проводит время на удивление весело. Из Брюсселя наш посол мастер Ризли пишет, что видел Кристину, – он не думал, что может быть женщина с него ростом, но ей это к лицу, и он слышал, что король не против высокой жены. Когда Кристина улыбается, на щеках и на подбородке у нее появляются ямочки. Мастер Ризли думает, она станет улыбаться чаще, когда для этого появятся причины. На вопрос, хочется ли ей стать королевой Англии, Кристина ответила, что, увы, это решает не она.
Генриху показывают портрет. Все, кто его видит, улыбаются.
– С виду вроде добрая, – мечтательно произносит король. – Что, если кожа у нее не такая белая, как у Джейн? Джейн была бела, как стаффордширский алебастр.
Все души должны совершить эту переправу, говорит нам Данте. Они толпятся на берегу, ожидая, когда наступит их черед; смиренные, беззащитные, переправляются в бледном свете.
В последний день тысяча пятьсот тридцать восьмого года берут под стражу сэра Николаса Кэрью, королевского шталмейстера, Кару Господню, старого героя турниров. Письма, найденные у Гертруды Куртенэ, позволили установить, что он не только поддерживал заговорщиков, но и много лет нарушал доверие короля, пересказывая слышанное в монарших покоях.
Генрих произносит печально:
– Кардинал всегда предостерегал меня насчет Кэрью. Я не слушал. Надо мне было слышать моих советников, да?
Не ему на это отвечать.
– Кэрью всегда был на стороне моей жены. Я хочу сказать, Екатерины. Потом на стороне Марии, отстаивал ее права. – Генрих задумывается. – Жена Кэрью все еще хороша собой.
Он чуть не роняет бумаги. Воображает, как из него вытягивают слова: ваше величество, да, в молодые годы у вас были амуры с Элизой Брайан, но вы не можете казнить человека, а потом жениться на его вдове. Царь Давид отправил Урию в бой, где того убили, взял в жены Вирсавию, и первый их ребенок прожил всего несколько дней.
Он думает, пусть кто-нибудь другой это скажет. Лорд Одли. Фиц. Я довольно предостерегал его от бед, хлопал по рукам, как нянька.
Король говорит:
– Я дарил леди Кэрью алмазы и жемчуга, но никогда их на ней не видел. Наверное, Николас прятал их в свои сундуки.
Он говорит:
– Теперь его сундуки опустеют. Все вернется к вам. С дозволения вашего величества я отправлю мастера Корнелиуса сделать отдельную опись.
– Да, отправьте. – Генрих смотрит вдаль. – Они ведь были друзьями моей юности. Кэрью, лорд Эксетер.
Он кланяется, ждет, затем начинает отступать к дверям. Нет больше Круглого стола, думает он. Генрих говорит:
– Реджинальд называет меня врагом рода человеческого.
К нему приходит юный Мэтью:
– Милорд, старуха принесла соловья в клетке. Я дал ей марку.
Кристоф говорит:
– Марку за певчую птичку? Олух деревенский. Милорду надо отослать тебя обратно в Уилтшир. У вас там в Вулфхолле небось других забав не было.
Николас Кэрью под стражей, приговор отложен до Валентинова дня. Король больше не упоминает его имени.
Ou sont les gracieux galans
Que je suivoye ou temps jadiz,
Si bien chantans, si bien parlans,
Si plaisans en faiz et en diz?
[64]Ах эти певцы и плясуны, насквозь лживые в словах и поступках; когда наш государь отправлялся на охоту, они перешептывались: «Скоро ли уже Тюдор сломает шею?»
Тюремщик Мартин говорит, Кэрью начал читать Евангелие. Раскаивается в той жизни, которую вел, хочет стать новым человеком.
– Вы что-нибудь для него сделаете, сэр? Теперь, когда он с нами?
До сожжения Ламберта он бы постарался спасти брата-евангелиста, зная, что совесть не успокоится, пока не сделаешь все возможное. Но теперь это в прошлом.
