Все тело ломит. Перед глазами плывет. Вокруг скрипят доски, словно на корабле под парусом. Он думает, что лежит в Остин-фрайарз и его жена жива. Кажется, будто он часами летит сквозь тьму и собирает себя на кровати, как, говорят, дом Пресвятой Девы перелетел в Италию и заново отстроился среди тех, кто будет его чтить.
Однако приходит утро, слуги открывают ставни – свет режет глаза, как нож, – и говорят, нет, сэр, вы по-прежнему в Сент-Джеймсском дворце. Но если вам что-нибудь нужно из Остин-фрайарз, мы принесем.
Он думает: где я был? Я путешествовал всю ночь.
Садится:
– Я буду работать.
Сегодня лихорадка трясет его, назавтра ослабевает, послезавтра возвращается с новой силой. Скоро он пройдет весь цикл. Он может сидеть за столом, но не тешит себя иллюзиями – худшее еще впереди. Надо бы уничтожить бумаги на случай моей смерти, думает он, однако, если я выживу, они мне понадобятся. Уж конечно, смерть предупредит меня заранее. По старой дружбе.
Врачи спрашивают:
– В случае крайности кого бы вы предпочли?
Он смотрит непонимающе, переспрашивает.
– Епископа Вустерского? Архиепископа Кентерберийского?
– А, понимаю. Духовника. Только не Гардинера. Если он увидит меня на смертном одре, то спихнет оттуда, и мне придется умирать на полу.
Он работает с удвоенной скоростью. Указания мастеру Сэдлеру, которого скоро отправляют в Шотландию. Письмо Уайетту – сообщить, что король назначил ему преемника. Зовет к себе своего французского секретаря.
– Не было ли сегодня писем из Парижа? От Эдмунда Боннера?
Просит таз, аккуратно блюет. Смотрит на то, что изверглось из его тела.
– Какие известия от венецианцев?
По последним сообщениям, флот вышел в море: готовился напасть на турок. Немецкие князья собрались во Франкфурте – есть ли депеши оттуда?
Сэр, говорят они, мы принесем вам все письма, как только их доставят, только ложитесь сейчас в постель.
Мальчиком в Патни он собирал в прибрежной глине монетки. Они были тонкие, сточенные, с полустертыми лицами монархов. Их нельзя было потратить как деньги – они даже в руке не звякали, – только сложить в коробку и раздумывать о них. Если столько монет выносит на берег, сколько же река таит в своей глубине? Сокровищница государей, каждый щурится в полутьме единственным глазом, как Фрэнсис Брайан. Он поднимает голову:
– Как Фрэнсис? Жив еще? Я забыл.
– О да, милорд, – отвечают ему. – Сэр Фрэнсис по-прежнему с нами, он оправился и от болезни, и от королевской немилости. И мы надеемся, вы тоже оправитесь.
Немилости! Я уверен, что король мною недоволен, думает он. Как злился в тот день, когда я попросил об отдыхе. Как бил ногой землю и закатывал глаза. Так Генрих поступает с людьми. Берет от них все, что они могут дать, и больше. Сам раздается вширь, а они хиреют и умирают.
Он не знает, вслух это сказал или про себя. Но знает, что он на барке, под своим флагом. Барка качается; Бастингс куда-то его везет. В бреду ему кажется, что в нише Ламбетского дворца вновь стоит Бекет. Бастингс говорит, я предупреждал вас, он вернется. С детства я кланялся ему, проходя, как и мой отец до меня.
Чепуха, говорит он, Бекет в подвале, в сундуке. Если я умру, выстрелите моими костями из пушки. Хотел бы я видеть физиономию Гардинера!
На следующий день он шлет учтивое послание новому французскому послу, Марильяку. Кастильон вернулся во Францию, а новый посол уже посетил короля в Гринвиче. Он беспокоится, что произошло за время его болезни, а к тому же хочет узнать новости из Персии и с Востока; французы всегда получают их раньше нас.
В дни, когда лихорадка ослабевает, считаешь часы и живешь в ужасе: она вернется, она возвращается, неумолимая, как ночь. Обессиленного, в ознобе, его укладывают на кровать, и тут как раз приносят известие, что прибыли послы из Клеве; они в Лондоне, просят принять их прямо сейчас. Он горит в жару, словно в оружейной мастерской; он в горне, он – зола. Его отец Уолтер заходит и кричит, ах ты безмозглый мальчишка, отчего не починил мехи, как я буду раздувать огонь?
Безмозглый отец, кричит он, по-твоему, такого жара мало?
Но после Италии никогда по-настоящему не согреться. Английское солнце светит вполсилы, прячется, когда меньше всего этого ждешь, а там уже и осень с теплыми дымными дождями.
Как-то он был по кардинальским делам в аббатстве Лонд. Оно стоит среди зеленых лугов, тишина, слышно лишь жужжание пчел над грядками пряных трав да гул молитвы. Лето, он сидит в беседке, разговаривает с братией. Брат Урбан держит в руке левкой, рассуждает о Святом Духе. В небе плывут курчавые облачка.
Теперь он в Лонде зимой. С ясного неба светит холодное солнце, деревья стоят в серебре. Он идет к аббатству, с ним брат Томас Фрисби, снег хрустит под ногами, кровь поет в жилах. Птицы и мелкие зверюшки оставили вокруг россыпь следов, будто некий шифр или утраченный алфавит. Бог видит их, две черные фигуры под эмалевым небом.
И тут Фрисби с воплем исчезает. Барахтается в яме, и он, кардинальский порученец, бросается на помощь. Кричит, тянет, земля уходит из-под ног, снег летит пухом из перины. Фрисби проваливается все глубже, сутана распростерлась на снегу, руки раскинуты, ноги сучат, ища опору, пыхтит, ругается; наконец он, Томас, ставит монаха на ноги, тот щурится на солнце, нос красный, смех звенит в воздухе. Они обнимаются, стряхивают с плащей снег, радость течет по жилам, как аквавит, покуда они тащат друг дружку к аббатству на звон колоколов.
Перед ним приор Лонда с лицом доктора Беттса: «Клянусь мессой, да он холодный, как покойник». Еще минута, и он будет в глыбе льда. Он думает: меня можно убрать в подвал и все лето откалывать по кусочку. Добавлять меня в мятую клубнику с ежевичным вином.
Он приходит в себя. Осторожно проводит рукой по одеялу. Здесь вовсе не Лонд. На него навалили столько одеял, что он стал похож на блокгауз или фортецию. Я могу остановить турок, бормочет он.
Он садится. Знаком просит пить. В комнате горят свечи. Он думает: интересно, что сталось с Фрисби? Тому ведь не так уж много лет. Я заберу Лонд себе, как только аббат передаст монастырь королю. Поселюсь там, когда все кончится. Буду лордом Кромвелем у себя дома. Летом буду сидеть в беседке, зимой гулять по льду.
Приносят письмо от Меланхтона, затем еще одно, от герцога Саксонского. Потом приходят и говорят:
– Милорд, мастер Грегори здесь, прискакал во весь опор из Сассекса.
Грегори входит, встает в изножье кровати, смотрит на отца.
– Господи! – вырывается у него.
Он говорит:
– Господи помилуй, Грегори, не говори, что я исхудал и осунулся. Уж не приступу малярии свести меня в могилу. Тебя зря побеспокоили.
Грегори отвечает:
– Я бы все равно приехал. На заседание парламента.
