В Тауэре он заодно навещает Маргарет Поль. Без молитвенника, без рукоделия, она сидит в прямоугольнике света, озаряющего длинное плантагенетовское лицо. Похожа на какую-нибудь из своих прародительниц на витраже.
– Миледи? – говорит он. – Надеюсь, вас хорошо устроили? Вам предстоит тут жить долго.
– Это лучше, чем умереть, – отвечает она. – Или король надеется, что нынешняя зима меня убьет? Я понимаю, для вас это стало бы облегчением.
– Если у вас есть жалобы, изложите их в письменном виде.
– Я знаю, почему вы сохраняете мне жизнь. По-прежнему верите, что мой сын Рейнольд явится меня спасать. Думаете, он предаст себя в руки короля из любви ко мне. – Она задумчиво смотрит на него. – Вы бы так поступили из любви к матери, господин Кромвель?
Он, с каменным лицом:
– Если вам что-нибудь нужно, изложите это в письменном виде.
– Скоро вы поймете, что слишком хорошо думали о Рейнольде. Он улицу не перейдет, чтобы спасти женщину, пусть даже она его выносила.
– Гипсовая статуя ему и то дороже, – подсказывает он.
– На самом деле он мне завидует. Считает, у меня есть шанс снискать мученический венец.
– Тем, что грубите мне? Можете говорить что угодно, мадам. Я все это слышал прежде. Можете обращаться ко мне «Кромвель» или называть меня мужланом. Это не изменит моего поведения.
– Я заметила, – говорит она, – что простые люди часто любят своих матерей. Некоторые даже и жен любят.
В первую неделю сентября в Дюссельдорфе подписывают брачный договор. В тот же день послы Вильгельма выезжают с документами в Англию. Все радуются, кроме архиепископа Кранмера, который говорит:
– Мне страшно, милорд.
Ему хочется ответить: «Разве вам не всегда страшно?»
– Когда нет общего языка, это не пустяк. Поверьте, я знаю.
– Мне казалось, вы были счастливы с Гретой.
– Был. Но я сам ее выбрал. Нас связывало знакомство. Мы не могли говорить, кроме как через других, но мы чувствовали, что нам вместе хорошо, а это залог счастливой семейной жизни.
Он озорно замечает:
– Милорд Норфолк говорит, незачем беседовать с женщинами, супружеский долг можно исполнять и без того.
– Норфолк? – (К ним подходит Фицуильям с другими советниками.) – Он умеет только завалить девку и взгромоздиться на нее.
– Да уж, – говорит Чарльз Брэндон. – Не знает правильного обращения с дамами.
Кранмер говорит:
– Очень хорошо, вам угодно надо мной смеяться. Но я не считаю, что король должен оставлять выбор своей невесты другим. Разве он не говорил французам: привезите ваших дам в Кале, чтобы мне с ними поговорить? Разве он не сказал: не хочу полагаться на чужой выбор, это слишком близко меня касается?
– Он хотел жениться на Кристине, не видев ее, – резонно возражает Чарльз Брэндон. – Поверил портрету и словам Ризли, что у нее ямочки на щеках.
Фицуильям говорит:
– Он уже выбирал сам. Выбрал Болейн. Исключительно по собственной воле. Его прискорбная ошибка, которую нам пришлось исправлять.
Кранмер открывает рот, но он, Кромвель, говорит:
– Полагаю, вам не следует высказываться по вопросам брака. Какое до них дело епископам?
Кранмер поднимает затравленный взгляд. Он делает знак рукой, молчите, мол.
Все лето совет гоняется за королем по кровавому следу убитых оленей. Епископ Гардинер довольно скоро ухитрился поставить себе подножку. После того как парламент принял Шестистатейный статут, Стивен возомнил себя всемогущим. Когда в совете упоминают Роберта Барнса, Гардинер фыркает, начинает недовольно шуршать бумагами, потом грохает ин-фолио по столу – раз за разом, пока он, лорд Кромвель, не спрашивает: «В чем дело?» – а король не добавляет: «Говорите уже, Винчестер».
– Еретик, – объявляет Гардинер.
Он говорит:
– Доктор Барнс – королевский капеллан и последние месяцы завоевывает нам друзей в Дании и среди немцев.
– Знаю, – отвечает Гардинер. Епископский нос – клюв, глаза под нависшими веками блестят, страдалец угрюмо смотрит с наперсного креста. – О человеке можно судить по его друзьям. Если Барнс и не еретик, он очернился еретической смолой.
– Однако он мой посол, – отвечает Генрих. – Если я в нем уверен, то и вы не сомневайтесь. Я не позволю указывать мне, как и в чем я отошел от католической доктрины или где в этой стране практикуют ересь.
– Я вам скажу где, – отвечает епископ. – В домах лорда – хранителя вашей печати. За его столом.
Одли говорит:
– Но я слышал, как лорд Кромвель желал Лютеру смерти.
Гардинер багровеет:
– Однако с тех пор Лютер его хвалил!
– Я не просил его похвал.
Гардинер поворачивается к королю, ведет лапищей по столу, будто сбрасывает на пол игральные кости:
– Я не утверждаю, что он лютеранин. Мои претензии не в этом.
– А кто он в таком случае? – спрашивает Брэндон.
Гардинер поворачивается к герцогу:
– Вы спрашиваете, милорд Суффолк, какие еще ереси доступны для подобного человека? У лорда Кромвеля есть друзья в Швейцарии – станет ли он отрицать? – и, подобно Лютеру, они все восхваляют его как свою великую надежду. Мы знаем, во что они верят. Святое причастие не свято. Тело Христово – кусок хлеба и продается в любой лавчонке.
– Я не сектант, – говорит он.
– Да?
– Я не сакраментарий.
Гардинер подается к нему:
– Может, вы соблаговолите сказать, кто вы такой, а не только, что про себя отрицаете?
Лорд Одли говорит:
– У этих сектантов, Стивен, у них же общее имущество? – Ухмыляется. – Не хотел бы я быть болваном, что попробует обобществить имущество лорда Кромвеля! Богом клянусь, он получит трепку!
Король подается вперед, голос его дрожит:
– Винчестер, покиньте нас.
– Покинуть вас? Почему?
У короля ощетинивается борода. Генрих сейчас похож на свиную колбасу, на которой вот-вот лопнет шкурка. Он, Кромвель, советует:
– Милорд епископ, уходите, пока не пришла стража.
Гардинер встает, но не может преодолеть искушение пнуть табурет. Позже он говорит Ризли: только Стивен мог так выйти от короля, грубо, вызывающе, возможно, бесповоротно?
– Однако теперь он будет плести интриги невидимо для нас, – отвечает Зовите-меня. – Не знаю, что лучше.
Зовите-меня стоял у дверей, слышал, как король кричал на епископа. Гардинер, выходя, оттолкнул его и бросил:
– Прочь с дороги, Ризли, гнусный предатель!
