– Так что, он не женится на Кристине?
– Нет, он не сторговался с императором, во всяком случае на сей раз. Говорят, принцесса не хочет за него выходить.
Не хочет за него выходить. Это оставляет лазейку для аннуляции, когда император предложит что-нибудь получше.
– Вильгельм внакладе не остался, – говорит он. – Чего не скажешь про Анну.
Вряд ли она снова захочет замуж, после того как Генрих ее мял.
Рейф говорит:
– Французы клянутся, если надо будет, силой отнести принцессу к алтарю. Ей всего двенадцать, так что вряд ли она тяжелая. – Вздыхает. – Хелен, сэр, шлет вам поклон. Она молится о вас каждое утро и каждый вечер. И наши дети тоже, и все наши друзья.
Что ж, не много молитв обо мне бомбардирует небесные врата. Впрочем, я могу рассчитывать на молитвы архиепископа Кентерберийского, и уж его-то просьбы гремят, как раскаты грома. И Роберт Барнс обо мне молится, а я – о Роберте Барнсе. Нам обоим нечего для себя просить, только мужества. И, как пишет Уайетт, Lauda finem. Восхвалим конец.
На следующий день приходит Эдмунд Уолсингем, смотритель Тауэра:
– Не тревожьтесь, милорд, я не с дурными вестями. Я лишь пришел сказать, что вам надо переехать.
Итак, допрошатели с ним закончили.
– Где я буду теперь?
– В Колокольной башне, рядом с моими комнатами.
– Она мне знакома, – сухо говорит он. – Нельзя ли мне поселиться в башне Бошана?
– Она занята, милорд.
– Кристоф, собери мои книги. Пошли в Остин-фрайарз за одеждой потеплее, там стены толстые. – Он обращается к смотрителю: – Когда Томас Мор сидел в Колокольной башне, ему разрешали гулять в вашем саду. Буду ли я пользоваться такой же свободой?
– Нет, милорд.
Уолсингем – неразговорчивый ветеран Флодденского сражения, свой пост занимает пятнадцать лет и не намерен допустить оплошность.
– Мора не запирали. Будут ли запирать меня?
– Да, милорд.
Он надевает кафтан. «Allons»
[74]. Прощается с богинями – последний мимолетный взгляд через плечо. Ни следа Анны Болейн. Он вспоминает, как она сказала – не в этой ли самой комнате? – «Будьте ко мне добры». Думает, если я увижу ее снова, то на сей раз, возможно, буду к ней добр.
Они выходят на открытый воздух. Он оглядывается и видит только вооруженных людей. Смотритель говорит:
– Надеюсь, стража вас не побеспокоит.
Порыв влажного ветра с реки. Трепетание зеленых листьев. Тепло солнца на плече. Работник сидит на лесах, голый по пояс, насвистывает «Веселого лесника»… Он чувствует, что увязает в прошлом, в синем, разлитом в воздухе мгновении. К полудню лесник обгорит.
Много дней, много лет был лесничим я,
Теперь в кудрях седина.
Повешу свой рог у лесного ручья,
Служба моя не нужна.
Прогулка чересчур короткая.
– Меня определили в верхнее помещение или в нижнее?
В Тауэре его встретили пушечным выстрелом – такова традиция. Земля содрогается, река бурлит, а узника, когда тот ступает на пристань, трепет пробирает до мозга костей, печень возмущается, в ушах звон. На пороге Колокольной башни он вновь испытывает нечто подобное. Это слабость, но он не покажет ее смотрителю, просто коснется стены кончиками пальцев, удерживая равновесие.
Все ж, пока мой лук при мне,
Жены не буду искать.
Построю шалаш в лесной стороне,
Стану жить-поживать.
За открытыми дверями – нижнее помещение: каменное, просторное, сводчатое. Камин пуст и чисто выметен. Стены здесь двенадцатифутовой толщины, свет падает из окон высоко над головой. За столом кто-то сидит. «Это вы?» – беззвучно спрашивает он. Томас Мор встает из-за стола, пересекает комнату и растворяется в стене.
– Мартин, это ты? Хорошо выглядишь. Как моя крестница?
Тюремщик снимает шапку. Он собирался сказать, мне жаль видеть вас здесь, обычные пустые слова, лучше было их упредить.
– Ей уже пять, сэр, и такая славная девчушка, спасибо, что спросили. Такая безобидная.
Безобидная? До чего странные вещи люди иногда говорят.
– Читать учится?
– Девочка, сэр? Им от этого один вред.
– Ты не хочешь, чтобы она читала Евангелие?
– Пусть ей муж читает. Принести вам что-нибудь?
– Лорд Лайл по-прежнему здесь?
– Не могу вам сказать.
– А старуха? Маргарет Поль?
Ему подумалось, что теперь, когда он не удерживает руку Генриха, тот может казнить Маргарет.
– Хорошо. Тебе приказано не говорить, понимаю. Как по-твоему, нельзя ли затопить камин?
– Я скажу, чтобы затопили, – отвечает Мартин. – Вы всегда не любили холод. Помню, как вы приходили сюда к сэру Томасу Мору. Вы говорили: «Надо затопить камин», а он отвечал: «Томас, я не могу себе этого позволить». А вы ему на это: «Да боже мой, я заплачу за дрова – перестаньте же надрывать мое сердце, черт побери. Вы, может, и папист, но вы не нищий».
– Я? – дивится он. – Я так говорил? Мое сердце, черт побери?
– Мор умел выбить из колеи. Когда наступала ночная стража, он возвращался из сада и всю ночь водил пером по бумаге. Сидел за этим столом, в простыне. Она была точно саван – у меня аж мурашки бегали. Сам я ни разу его не видел с тех пор, как его увели. Но другие говорят, что видели. И, клянусь жизнью и спасением души, вы услышите старика наверху, Фишера. Услышите, его шаги.
– Не стоит верить в привидений, – неуверенно говорит он.
– Я и не верю, – отвечает Мартин, – но им-то что, верят в них или нет? Послушайте сегодня. Услышите, как старый Фишер шаркает, а потом стул скрипит под его весом, когда он откидывается на спинку.
– В нем не было никакого веса, – говорит он.
Епископ был тоньше сухой былинки. Чего ждать от человека, который, садясь за стол, ставит череп там, где у другого была бы солонка?
– Ваш слуга может спать здесь на тюфяке, – говорит Мартин, – если вы не захотите сами на нем сидеть.
– Сидеть? Я буду спать. Я всегда сплю. Мартин, если сюда приведут как узника моего сына Грегори или сэра Ричарда Кромвеля, ты мне скажешь?
Мартин возит ногой по полу:
– Да, скажу. Постараюсь сказать.
Пол застелен старой тростниковой плетенкой. Он думает: я велю прислать из дома ковер получше; если там что-нибудь осталось.
