– А ты что тут! – перепугался Зайцев, пытаясь вскочить и тут же простонал, – сегодня ж День Победы… Концерт.
– А… Без меня как-нибудь.
– Да как без тебя-то?
– Здесь так спокойно, – улыбаясь, шептал Валера странным голосом. – я сбежал от всего мира. И в этой тишине… нас никто не найдет. Даже ад.
– Валера, с ума ты сошел. Хочешь, чтоб я…
– Тихо, тихо. Завод, – приподнялся певец на кровати и оживился: – Я ж собирался на этот концерт. Машина за мной пришла. А гостиница на центральной площади. Там памятник Ленина, все оцеплено. Салюты готовили. Я, понимаешь, вышел на улицу, а меня не пускают. Солдатам до фени, артист я или кто, им сказали не пускать, значит не пускать. Вот я и пошел в буфет и долбанул двести грамм.
– А ведь знаешь, мне что Фима сказал, когда я к тебе просился работать? Говорит, иди к нему, только знай, что он тебя все равно предаст…
Обидой и злостью хлестнули слова:
– Я не поеду завтра в Москву. Неля не увидит меня таким. Леня… отвези меня в Одессу. В диспансер. Прошу.
Утром из больницы уехали под расписку в Одессу. Леня положил Ободзинского под своей фамилией в клинике за городом. Денег ни у кого не оказалось даже на хлеб.
В расстроенных чувствах Леня брел по городу, когда увидел спасительную афишу: «Лев Лещенко. Дворец спорта».
– Лева, очень нужны деньги. Позарез просто, – обратился Леня к певцу, разыскав его.
– Сколько тебе?
– Ну, дай триста рублей.
Лева отсчитал купюры:
– А Валерка вот только был у меня недавно.
– Как это был у тебя! – вылупился Зайцев и категорично замотал головой, – этого не может быть.
– Буквально часа полтора назад.
Леня выскочил на улицу, поймал такси и поехал к Валере в Новоалексеевку.
Ободзинский встретил администратора, сидя на кушеточке. Довольный, что удалось скрыть от Зайцева свои разъезды, он улыбался:
– Тут со мной такие кадры лежат! Один маршал, другой главнокомандующий, парады принимает. Что творится…
– Валера. Не крути мне одно место. Я тут сижу с тобой, у меня в Москве дети, семья. Денег нет. Ты чего вытворяешь? Говори по делу, где напился!
– Ну, понимаешь, – сдался певец, – сегодня утром иду на процедуру, доктор кричит: «Зайцев, заходи». Я захожу. А он мне в ответ, мол, я сказал Зайцеву зайти. А ты? Ну, какой ты Зайцев? Ты же Цуна! И представляешь, мой друг детства! Встретились. Он мне налил. Мы же с ним друзья. Столько не виделись.
Но Леню все это не впечатляло. Лицо его слегка вытянулось. В возбужденных глазах Ободзинского он видел: разговоры и увещевания бесполезны. Зайцев поднялся:
– Ладно. Я поехал, Валерик. Неделя прошла. И мне пора.
Дверь захлопнулась. На тумбочке сидел улыбчивый черт во фраке. Валера резко обернулся: нет черта. И Фимы нет. И Леня ушел. Родители уехали, когда Анжелика пошла в школу. Жену избегает сам. Потому что стыдно показаться ей на глаза. И чем больше не звонит, тем страшнее возвращаться. Он не видит дочь. Не знает, что с ней. Он больше не может выступать.
Цуна встал у окна, бесчувственно глядя на зеленый двор. Страшные деревья. Машина во дворе скрежетала зубами. Все устали, что он ничтожество. Он сам устал быть ничтожеством. Все так же идет не туда.
В темноте ночи Ободзинский дал себе слово остановиться. Но, выходя из клиники, коря и ненавидя себя, шел в магазин. Напивался и опять сдавался в больницу.
В Челябинске, в огромном концертном зале провал.
Организаторы сообщили публике, что артист болен. Под эгидой того, что оркестр Лундстрема открывает новые таланты, объявили дебют Володи Кастромина. Надев Валерин пиджак, тот исполнил весь репертуар Ободзинского.
Диспансеры для Валеры стали вторым домом. Казалось, никогда и не было пятнадцати трезвых лет.
Наконец певец вызвал музыкантов к себе. Хоть и был трезв, подняться не смог. Остался на диване полулежащим в халате и в носках.
– Я не имею права вас больше мучить. Задерживать. Я понимаю, что у вас дети. Семьи. Я ухожу от вас. Да и вам пора начинать двигаться самостоятельно. Аппаратуру заберите.
Он попытался встать и, беспомощно оглядев состав, с удивлением обнаружил в их лицах жалость, неловкость. И уважение.
Проиграл. Пролежав сутки, пошел в наркологический диспансер.
Глубокие мрачные ночи тянулись. Просыпаясь в бреду, певец пугливо озирался и, приподнявшись на влажной подушке, замечал в проеме окна мутное бесконечное небо. Оно пенилось и ломалось. Луна бросала тревожащий свет на тощего скелета. Изгибаясь, мертвец тянулся к рукам. Отпрянув, Валера успокаивался. Капельница. Показалось. Где же Неля? Наверное, спит.
И, зарываясь в подушку с одеялом, тихо плакал: не чувствовать. Не чувствовать. Как мог он поступить так с собой и с ней.
Мирок больничной палаты выплюнул его в пасти улиц. Домой возвращался раздавленный. Октябрьское солнце пугающе ослепило, представив его, жалкого, перед всеми. Он шел, понурив голову. Что сказать Неле? Почему не звонил? На гастролях, в поселке был. А там телефона нет. Тогда где деньги?
Подъехав к дому, пошел по соседям выпрашивать в долг. Пересиливая страх, звонил по квартирам знакомых, просил, врал и унижался. Когда наскреб месячную зарплату, позвонил домой.
Худая и усталая Неля поздоровалась в пол.
– Здравствуй, – побитой собакой Валера посмотрел на нее.
Просыпаясь в четыре утра теперь замечал, что не спит и жена. Часами она лежала, не шевелясь, и смотрела на потолок.
Проснувшись в одну из ночей, не нашел жены рядом и прошел на кухню. Она сидела в темноте у окна. Часы мерно тикали. Неля вздрогнула и отвернулась, притворяясь, будто что-то делает.
Он приблизился и робко развернул ее к себе.
– Не надо. – Неля увернулась, стараясь не встретиться взглядом.
– Плачешь?
Жена покачала головой, бормоча что-то несвязное.
– Что случилось? – через ком в горле, выдавил он, часто моргая.
– Я не знаю, как жить. Долги. Скоро выселят. Мы даже половину взноса не оплатили. Ты в больницах. Срывы. Что дальше?
Валера не услышал ненависти. Только страх и отчаяние. Присев рядом, замолчал. Вытер влажные глаза.
– Как мне всех нас вытянуть? – Продолжала она, и каждое ее слово отдавалось болью. – Костюмершей идти к другим артистам? А дочь куда? Ты исчезаешь, когда хочешь. Найти тебя невозможно. Звоню по филармониям! Бестолку.
– Вылезу, – протянул он руку обнять ее и не стал. Когда с огромной скоростью катишься с вершины, притормозить шансов нет.
Следующим утром за выпивкой не пошел.
– Доброе утро, – виновато проговорил, наблюдая за ней исподлобья. – В магазин сходить? Может, купить что?
