В тот год папа перебрался жить к Анне Есениной. Она позвонила и пригласила меня познакомиться, рассказав, что она давняя поклонница папы. Я удивилась. Обычно папа звонил сам. Со Светланой мы почти не общались. Та лишь подсказывала, как вязать, и уходила.
Встретились с Аней у метро Комсомольская. Я вышла на остановку, погруженная в свои думы. И тут она. В шляпке. Ярко-красные губы. Ажурные колготки. Модные голубые тени.
– Здрасьте! – Ее звонкий приветливый голос заставил меня встрепенуться и выйти из своих мыслей. Всю дорогу она что-то рассказывала. Экстравагантная, живая. Аня будто вдыхала свежий воздух в мой замкнутый мирок, и мне так хотелось верить, что она сейчас взмахнет, как волшебница палочкой, и папа поправится.
Как только мы приехали на Сиреневый бульвар, папа пристроил меня мыть полы на кухне. Мне это понравилось: хороший знак. Его бездонная вина всегда отзывалась болью во мне. А тут ему хотелось воспитывать. Я – с удовольствием воспитывалась.
После ужина он ушел спать. Тут-то я и растерялась. Идти за ним в другую комнату казалось неловким. Аня села напротив, достала длинный черный мундштук, ловко вставила сигарету и с удовольствием затянулась:
– Не переживай, Лерк. Он всегда так. Папана, что ль, своего не знаешь?
Я улыбнулась. Она покорила меня в первый же вечер легкостью, оптимизмом: Аня верила, что папу можно вернуть на сцену. Я же связала, что счастье для него в сцене и заключается. Только сам папа на этот счет имел свои настроения. Если Аня говорила с ним мягко, не реагировал, отмалчивался, если же начинала давить, взрывался:
– Я там уже был. Тебе надо, сама и пой!
Тогда Аня сделала ход конем: она обратилась к Леониду Петровичу Дербеневу.
Едва услышав о папе, поэт загорелся:
– Надо Валерке помочь. Надо помочь, – кругами расхаживая по кухне, он делился с женой. – Ты ж помнишь, как он уходил от нас? Душа неспокойна за него. Если б не он, то и «Золота Маккены» бы не было!
– Где ж такие деньги, Лень?
Леонид Петрович имел идею. Он связался со своим другом Геннадием Константиновичем Снустиковым, руководителем благотворительного центра «Аленький Цветочек», который помогал Распутиной, Киркорову, Долиной.
Вскоре у Дербенева на Алексеевской собрался консилиум: Геннадий, Аня и композитор Игорь Матета.
– Что у него с голосом? – беспокоился Леонид Петрович.
– Голос прекрасный, – махнула Аня. – Петь он не очень хочет.
Тем не менее, Геннадий Константинович взял на себя финансирование проекта: запись песен, оплату авторских, костюмы, здоровье.
Узнав, что Дербенев хочет помочь, папа решился. Его встреча с поэтом произошла пятнадцать лет спустя:
– Идиот я, Лень. Ты меня прости.
– И ты прости. Я рубил сгоряча. Но говорил же тебе, Валерка. Не связывайся ты с этими из худсовета.
Но теперь время изменилось. На фоне зловеще пустых прилавков магазинов по улицам разгуливали новые русские в малиновых пиджаках, с золотыми часами и первыми мобильными телефонами. Появились концертные кооперативы. Музыканты и артисты отныне творили свободно.
Леонид Петрович предложил сделать песню «Ах, Москва», но папа пошел в отказ:
– Никаких социальных песен. Я пою только про любовь.
И Аня дала папе книгу об Александре Вертинском. Папа погрузился в чтение. И проникся.
Геннадий Константинович, порешив, что там, где соберутся два талантливых человека, может родиться что-то прекрасное и великое, приехал к композитору и аранжировщику Дмитрию Львовичу Галицкому:
– Дима, вот тебе три песни. Нужна бомба.
Дмитрий Львович сделал «Дни бегут», «Снился мне сад». «Аравийская песня» ввела в недоумение:
– Это танго. Что я вообще должен с этим сделать? – спрашивал он у Ани.
– Ну подумай, «сердце нас куда-то зовет», лебединая песня. Все мы умрем…
Галицкий махнул рукой, уехал к жене в Калугу. Ничего не приходило в голову. В раздумьях пошел по улицам. Белая поземка вилась под ногами. Увидев Смоленский монастырь, представил тройку с бубенчиками. И вдруг отчетливо услышал мотив: да! Песня для Ободзинского готова!
Вопрос чуда повис в воздухе: запоет или нет? Сможет ли? А голос?
Анна с Дмитрием поехали на студию, но папа умудрился сбежать от них по дороге: пересел на другой поезд в метро и уехал.
В студии прождали его два часа. Вдруг вернется? И он вернулся. Встал у микрофона, отслушал песню:
– Дима, ля диез уберите. Мне это высоко.
– Сейчас сделаем, Валерий Владимирович. – Галицкий громко обратился к Андрею Субботину. – Андрюша, сделайте на полтона ниже.
Папа отслушал еще раз, дал добро.
– Андрей, – шепнул Галицкий Субботину. – Возвращай все, как было!
Началась запись. На злосчастной ля-диез, папа раскраснелся. Но не ударит же в грязь лицом. Гордость не позволила. Он взял ноту, все замерли. До мурашек.
Голос Валерия Ободзинского звучал божественно. Казалось, тембр его еще больше насытился, приобрел глубины и обертонности.
Выйдя из комнаты записи, папа довольно поглядел на Галицкого, усмехнулся:
– Ну и хитре-ец же ты, Дима!..
Репетировать папа закрывался в комнате. Как-то Аня позвала меня подглядеть за ним в щелку, и я увидела следующее: музыка играла сама по себе, папа спокойно лежал на подушке. Но разве это мешало делу? Он приезжал на студию и пел так, будто репетировал неделями.
Раз в месяц ездил на Большую Переяславскую за пенсией. В 1991 году родители официально развелись. Мама вышла замуж за Анджея, милого, доброго, обаятельного поляка. Анджей походил на большого ребенка. Крупный, круглый шарик. Улыбчивый, эмоциональный, непосредственный. Он обожал папу. Боготворил, как артиста. И не скрывал это, радуясь ему, как дите:
– Валэрочка! Дорогой! Дай я тебя поцевую, пойдем покурим, попьем чайку, – он делал ударение на «а», и его чаек чудесным образом превращался в крылатую.
Я замечала, что папа к нему отзывается, не видя в нем соперника. Только как-то сказал ему иронично:
– Жалко, что хороший мужик ты, Анджей.
Затем прошел к маме на кухню, и вручив мне кассету со своими новыми песнями, велел нести магнитофон. Я поставила запись.
Мама слушала молча, а потом сказала:
– Валер, голос тот же, да… Но раньше ты бы иначе исполнил.
Папа не ответил. Из колонок магнитолы Panasonic зашумела поземка, едва слышно, из далекого далека зазвучали соборные колокола:
Манит, звенит, зовет, поет дорога,
Еще томит, еще пьянит весна.
А жить уже осталось так немного,
И на висках белеет седина…
Мама задумчиво склонила голову:
