– Как это сильно…
Новые записи папа включал с удовольствием, гордился своей работой. Хотел, чтобы слушали внимательно, не отвлекаясь. Как-то поставил мне «До свиданья, друг мой». Песня проняла до слез, и чтобы не расплакаться, я заелозила на стуле. А папа, решив, что мне не интересно, тотчас выключил запись:
– Не хочешь слушать – не надо! – сказал с обидой в голосе.
Я растерялась. Даже не сообразила объяснить ему, как тронула меня его песня.
Между собой родители общались странно. Садились в кухне. Начинались короткие вопросы. Паузы. Молчаливые переглядывания. Чувствовалась связь между ними и что они о многом умалчивают. Я всегда ощущала себя ребенком родителей, которые любят друг друга. И за это им благодарна.
Мама с Анджеем часто ездили в Польшу, занимались бизнесом. Мы с Анжелой и с Аней заказывали себе вещичек, папа давал указания привезти кровяную колбасу и зельц. Для Ани мама подыскивала разные модные костюмчики, всегда находя что-то оригинальное. Когда папа получал колбасу, мы рядком выстраивались в спальне и устраивали примерки.
Я искренне радовалась, что папа живет у Ани. Улегалось пережитое. С каждым днем все больше привязываясь к Ане, я чувствовала, что все мы одна большая семья. Праздники часто проводили вместе. На Преображенке или на Большой Переяславской. Самое приятное для меня время, когда собирались за большим столом. Я могла и не сидеть с ними. Но в самом воздухе чувствовалась сплоченность.
Правда, случались и ссоры. Как-то папа решил спуститься на этаж ниже к своему знакомому соседу, поставить ему запись с «Аравийской». Расположился в кресле, все умолкли. Заиграла мелодия. В этот момент на пороге появилась Аня. Ни слова не говоря, она прошла к магнитофону, выключила музыку и, забрав кассету, вышла из квартиры. Папа разъярился. Нагнал ее у нас дома:
– Как ты смеешь так меня унижать при людях!
И опять, как тогда с Рамилем, теперь уже я влетела между папой и Аней:
– Не трогай ее! Женщин нельзя обижать, не позволю!
Кричали втроем. Аня с дивана, я – сидящая прямо на ней, и папа, который кругами ходил и не мог успокоиться.
В 1993 году мне уже пятнадцать. У Леонида Петровича Дербенева обнаружили рак. Папа сорвался. Аня сразу же позвонила маме:
– Артист пошел в загул! Так что ждите. Если придет, отсылай ко мне и не пускай.
Мама недоумевала:
– Как не пустить? Это ж его дом…
И папа конечно же пришел. Не один, а с каким-то полковником. Анджей открыл им и на радостях помчался накрывать на стол. Прежде, чем уговорить бутылочку-другую на троих, принялись жарить мясо.
– Валэрычка, это мой любимый певец, кумир. Он единственный! – жестикулировал Анджей, нахваливая таланты папы перед полковником, потом, подтанцовывая, запел:
– Эти гваза напротив!
Пока готовили, развели страшный кавардак. Стол извозили в муке, просыпали макароны. Брызгами масла заляпали плиту. Тут и там разбросали тарелки. Колбасы, сыры, огурцы выложили по блюдцам, и, ничего не убрав, перекочевали в большую комнату за бар.
Галдели, балдели. Анджей сел за пианино, и они хором затянули:
Эй, вы поля, зеленые поля!
Красна кавалерия садится на коня!
И тут в коридоре появилась мама. Вернувшаяся с работы, она увидела всю эту «картину маслом» и обомлела.
– Это кто? – с интересом дернул полковник папу за руку.
– Это жена моя, – на голубом глазу ответил отец.
– А он тогда кто? – совсем уж растерялся тот и недоуменно глянул на Анджея.
– Хех, дак это и его жена тоже! – хихикая, папа махнул рукой, мол, нормально все, ты не обращай внимания.
Но мама обрушилась по-родительски сурово:
– Что это еще такое вы тут устроили?
– Нэвэчка, мы присели… – оправдываясь, Анджей поспешил скрыться с глаз долой.
– Валера… – Она серьезно и с мольбой смотрела на отца.
Папа ретировался вслед за Анджеем на балкон. Закурили. Бутылку убрали. Питие пришлось свернуть. А потом папа уехал в Одессу. Аня разыскала его, привезла назад.
Но он не всегда стремился к Ане домой. К таблеткам отец не вернулся, а запои все же случались:
– Я дитя улицы, – заявлял, играючи, и уходил.
Шел к бродягам к «Лукоморью», так они прозвали свое козырное местечко встреч.
Аня относилась к срывам папы легче, чем мама. Иронически. В ней не было тяжести. И это помогало мне, сглаживало тревогу. Но некоторые поступки я не могла себе объяснить: она записывала пьяного отца на диктофон и фотографировала.
– Пошли папана твоего покажу. Как лежит там гордо, – звала она, а я всячески отнекивалась. Слишком тяжело это видеть, когда не можешь помочь. Больно.
Она протягивала альбом. Листая страницы, с озорством показывала на фотографии и улыбалась:
– Гляди, какой туз лежит! А какой пупок? Красавчик!
У меня горели уши. Хотелось чем-то прикрыть папу, спрятать, уничтожить эти снимки. В свои пятнадцать сказать, что мне стыдно, я побоялась.
Но папа возвращался. Становился мудрым, степенным, размеренным. Начиналась работа.
Композитор Игорь Матета свел его со своим портным из театра «Сац». У папы появился черный смокинг.
Девяностые… Словно само время было для Валерия Ободзинского: на Большой Переяславской оборвали телефоны. Звонили, что-то предлагали, просили его поучаствовать. Все его разрывали. Когда предложили купить для папы квартиру, Аня жестко встала на позицию: квартиру артисту нельзя.
– Всех отправляйте ко мне и ни с кем не разговаривайте, – говорила она, желая все дела вести самостоятельно.
Я беспрекословно отправляла и не разговаривала. Я хотела, чтобы папа поправился. Стал таким же улыбчивым, живым, каким я увидела его, когда родители поженились во второй раз.
Но того эффекта, который ждала, не выходило. Папа не становился молодым, деятельным, стремящимся к сцене. Он словно жил в каком-то другом мире. Не в нашем суетном, но тихом, уединенном, где, казалось, даже времени не существовало. Он говорил о доме, о природе. Тянулся к простым вещам: гулять с собакой, медленно похаживая по двору, смотреть на дождинки, подставляя ладони, ездить с Димой Галицким и его женой Ирочкой на «оке» по городу.
А еще он заходил в храм. Садился на лавочку и подолгу сидел в задумчивости. И у меня мелькнуло: быть может, все эти записи и концерты он делает только для того, чтобы нам было приятно?..
– Валера – для меня штучный товар, – говорила Аня, вспоминая, как работала с Борисом Рубашкиным, выделяя папу.
Папа отмахивался: Кормчим он уже был. А потому, когда Леня Зайцев предложил ему четыре тысячи долларов за песню в ночном клубе, отказался не раздумывая:
