Все испортил Гольдберг. Хороший он парень, но не умеет расслабиться. Нагнетает постоянно.
– Валерик! Ты че тут делаешь! – пытался вырвать рюмку с коньяком гитарист. – Концерт через пять минут!
– Убей, а не дам, – кокетничал Валера, – все у меня нормально! Под контролем!
Он знал, Гольдберг слишком уважает его, будет уговаривать. Возникла злорадная мысль, что друг в пять минут со своими уговорами ну никак не уложится. Однако появился администратор Рафа. Миндальничать он не умел, а потому просто ударил Валеру по руке, и рюмка с коньяком со звоном улетела на пол.
– Твою мать! Быстро в зал, подонок! – схватив под мышки артиста, Рафа волоком потащил его к выходу. Валера вырвался и попытался идти сам.
Да нормально все. Развели кипиш! Нормально не было. Выйдя на сцену, с трудом держался на месте. Качало, словно на теплоходе.
– Я Цуна, – чувственно прошептал он, сверкая глазами.
Кажется, зрители поняли, что он пьян. Раздались возмущенные выкрики, свист. Подумаешь, пьян… Он неотразим по-прежнему! Стал еще лучше. Более настоящим, раскрепощенным. Сейчас споет! И тогда все умрут от восторга, вот сейчас…
Валера запел, но даже сквозь пары алкоголя почувствовал, что песня идет без чувств, без жизни.
– Одна есть! – проговорил певец, прижавшись к холодной стене возле кулис.
– Как же ты мне надоел, – ругался Рафик, вытирая лицо и шею Валеры мокрым полотенцем.
– Все. Хватит, – отодвинул рукой полотенце Валера, – я пошел!
Он снова вышел на сцену. Полотенце помогло, перестало шатать. Однако следующая песня вышла такой же безжизненной, как предыдущая.
«Это конец», – подумал и удивился, что его это вовсе не беспокоит. Откуда-то из глубины сознания внутренний голос вопил, что это скандал, что все это стыдно. Только ощутить этого Цуна не мог.
Даже в обреченности нашлась какая-то сладость. Стало жалко себя, захотелось, чтобы и другие его жалели. На третьем куплете перестал петь, забыл текст. Разве не драма для артиста? Он смотрел в зал, ожидая сочувствия, понимания, но зрители вновь засвистели. Тогда Валера попытался объяснить им, что чувствует.
– Да уберите вы его! – кричали из зала.
Гольдбергу с Рафой пришлось силой увести певца со сцены.
Следующим утром Валера проснулся рывком. Как только в голове промелькнуло воспоминание о вчерашнем, вскочил с кровати. Стало стыдно, захотелось совсем уйти. Уйти ото всех. Не слушать обличительных фраз, не видеть осуждения, не знать, что о тебе думают.
Надев маску хмурого безразличия все же набрался смелости встретиться с Рафиком лицом к лицу.
– Валер, не серчай на меня, – начал Рафа, – вы с этим автобусом такое пережили, немудрено, что напился. Надо было зрителям рассказать о вашей аварии. Сибиряки бы поняли.
Это нежданное, незаслуженное извинение, внимательно следящий за разговором Гольдберг, сочувствующие взгляды Пиковских что-то задели в нем.
«Никогда! Никогда больше себе такого не позволю!» – пришел к нему не едко царапающий, а настоящий болезненно опаляющий стыд. Ободзинский принял решение.
Глава VIII. Вот тебе и «Гварда ке луна»
1962
– Красавчик! – подмигнул Гольдберг крутившемуся перед зеркалом Ободзинскому. Он радовался, что тот пока сосредоточен на новом костюме. В последнее время настроение Валеры часто менялось, и заканчивались такие перепады срывом концерта. Рано утром Ободзинский проснулся в мрачном расположении духа и долго жаловался на норильские морозы:
– Нет, ты видел! Даже оконный термометр не может сказать, сколько там! Где красная полоска? Нету. Где шкала ниже пятидесяти? Нету. Может, там не минус пятьдесят, а минус семьдесят, а мы и не узнаем!
– И что? Тебе на улице петь? Нет. Везде тепло, натоплено!
– Да так натоплено, что спать нельзя! Не продохнуть! И окно не откроешь… Я воздуха хочу! Свободы!
Гольдберг догадывался, что на самом деле угнетает Валеру. Из-за того, что контролировать себя тот больше не мог, музыканты условились запирать его. Сперва все шло гладко. Ободзинский чувствовал вину: группа волнуется. Стыдно было срывать концерты. И он поддержал предложение:
– Ребята, охраняйте меня насмерть! Не верьте, когда говорю, что все хорошо! Там такое коварство просыпается… Уууу!
Однако потом стал жаловаться, злиться, обижаться. Иногда кричал, что Гольдберг тюремщик. В номерах гостиницы «Норильск» их поселили по два-три человека. И, как сосед по комнате, Гольдберг запирал чаще всех.
– Вот скажи, сатрап… – негодовал Валера, – я выкладываюсь на полную катушку? Работаю без перерыва?
Приходилось согласно кивать, лишь бы успокоить.
– А почему тогда не имею права на элементарную передышку?!
– Имеешь, имеешь! Все будет… – хлопал он друга по плечу. – Только после концерта. Лады?
Сейчас Валера внешне казался благодушным. С удовольствием смотрел на только купленный костюм. И Гольдберг поспешил поддержать позитивный настрой:
– Ну, хорош! Хорош, Цуна! Смело на передачу можно. А как запоешь свою «Гварда ке луна», Красноярский край умрет у телевизоров!
Понял, что переборщил, когда глаза Ободзинского перестали улыбаться. Улыбались лишь губы, а взгляд стал нервно-азартным. Видно, Валера решил, что можно договориться по-хорошему, и невзначай спросил:
– Обмывать-то будем? Такое событие…
Гольдберг сделал вид, что все в порядке, хотя внутренне сжался, предвидя грядущие неприятности:
– Конечно, Валерик. О чем речь! Обмоем. А то будет смертельный номер с обратным аффектом! – попытался пошутить он. – Сразу после передачи и обмоем. Тебе что на обед принести?
– Мне? – сделал невинное лицо Валера. – Да я не знаю. Схожу, наверное, с тобой. На месте решу.
– Боже упаси! – подпрыгнул Гольдберг и спешно выскользнул в коридор. И, только повернув снаружи ключ, выдохнул. Валера зло стучал в дверь, кричал, но гитарист не слушал. – Я скоро приду. Я быстро. Мигом!
В номер возвращался настороженно. Однако Валера сделал вид, что все в порядке. Только измятая кровать говорила, что друг метался по комнате, то садясь на нее, то вскакивая, не находя места от беспокойства. Из глаз смотрела тоска, Валера долго топтался перед окном, за которым стояла настоящая, хорошая зима. Солнечные лучи играли на снегу. Гольдберг понял, как тому хочется жизни и свежего воздуха. Как угнетает всеобщий заговор и запертая дверь.
– Валер, последний раз. Сегодня важная передача. От нее зависит твое будущее, мое, филармонии. Только спой, как надо! А потом я с ребятами поговорю…
– Да ладно… я все понимаю. Не бойся, – кивнул Валера, но какая-то злорадная мстительность во взгляде заставила Гольдберга насторожиться. Решил не спускать с него глаз.
