Когда наконец подошел автобус, уже смеркалось. Они опаздывали. Стали суетливо собираться. Костюмы, инструменты… Валера предложил помощь и зашустрил, показывая обеспокоенность:
– Надо скорее на эфир. Давайте сперва перенесем аппаратуру!
Гольдбергу показалось, что озабоченность какая-то наигранная из-за того, что Валера иногда загадочно улыбался, думая, что никто не видит. Он поделился опасениями с Рафиком, но тот отмахнулся, всучив коробку и отправив к автобусу. Когда Гольдберг вернулся, Ободзинского не было:
– Рафа, где Валера?!
Тот перепуганно заозирался:
– Где Ободзинский?! Валера где, я спрашиваю?!
– Может, он с вещами? – неуверенно отозвался кто-то.
Все сорвались и побежали на второй этаж к буфету. Когда влетели, Валера залпом допивал красное. Он выглядел крайне счастливым. Настал звездный час, он всех проучил! Рафа бушевал, матерился, но никто его не слушал. Все обреченно смотрели на Ободзинского:
– Я взрослый человек! Я! Я все решаю! Сколько можно издеваться?! Запирать в номере?!
Никто не пытался напомнить, что он сам согласился, что эти его решения подводят группу. Артисты молча спустились вниз и поехали на передачу. Времени оставалось мало.
На беду за прямым эфиром передачи в своей квартире следил первый секретарь обкома партии. Он ворчливо выговаривал директору Красноярской филармонии:
– И что у вас за передача? Скука…
– Сейчас! Подождите… Скоро выйдет такой певец, – в тревоге следил за слишком долгим перерывом между номерами директор. – Не волнуйтесь, сейчас все будет.
К счастью, в студии все было готово. На темно-синей сцене поставили окно, в которое глядела луна. По сценарию Ободзинский должен был петь, глядя в это окно. Когда раздались первые аккорды Гольдберг с ужасом посмотрел на щель, откуда должен был появиться Валера. Наконец тот вышел и начал петь. Пел он хорошо и проникновенно, и ребята с облегчением перевели дыхание. Однако беспощадный и жаркий свет софитов разморил артиста. В начале второго куплета он пошатнулся, но устоял. Даже сделал вид, что это намеренно качнулся в сторону луны. Софиты накалялись сильнее, на лбу появились капли пота, а взгляд Валеры остекленел. Ничего не видя перед собой, он выставил руки вперед и упал, распластавшись на сцене.
– Да уж. Певец ваш подан! В самом неприглядном виде! – первый секретарь обкома вне себя от гнева, кричал на директора филармонии, не сдерживаясь. – Такой скандал устроили! В тайгу всех! В тайгу!
Такого расклада Валера не предвидел. Он хотел позлить ребят, рассчитывая, что самое страшное, что может случиться, это увольнение. И уволят-то его одного. Однако не ожидал, что всю группу отправят от Красноярской филармонии обслуживать лагеря заключенных. Вида Валера не подавал, но внутри был раздавлен. Какая Москва теперь? Какая слава? Бледное унылое небо давило тяжестью. Узкоколейный вагончик увозил в малолюдные места, где течет речушка Бирюса.
Паровоз пробирался через известняковые скалы, казавшиеся плешивыми из-за редких, будто общипанных кустов. Одинокие, будто бы споткнувшиеся при попытке к бегству деревья, доживали жизнь, привалившись к земле. Валера сидел, гордо выпрямив спину, и делал вид, что с интересом смотрит в окно. Однако монотонная тайга за окном навевала тоску.
Стемнело, и паровоз остановился. Их вагон отцепили и оставили на безлюдье где-то между лагерями и поселениями. Предполагалось, что в этом вагончике они и будут жить, отапливая углем. Гостиниц в этих краях не водилось.
– Вот Ободзинский нам устроил! – не сдержал досады Рафа.
– Хорошо хоть помирать в этой глуши не бросили! – поддержал Миля.
Гольдберг, опасливо следивший за реакцией Валеры, попытался сгладить ситуацию:
– Могли ведь лишить работы – и привет, а так… подумаешь. Месяц всего. Считайте обычные гастроли. Просто по необычным местам.
Валера чувствовал себя прокаженным. Все говорили о нем в третьем лице, словно его не было рядом. И хотя чувствовал вину, обида перевешивала. Брать на себя ответственность не хотелось:
– А что плохого в том, чтобы выступать перед заключенными? Новая публика, новые приключения.
Как только произнес слово «приключения», до этого терпеливо молчавшие тоже начали гневно высказываться. Ободзинский зло фыркнул в сторону ребят и отошел от вагона. Ему тут прекрасно!
Аромат угля, снега и елок. Звезды, глядящие с черного высокого неба. Маленький месяц, освещающий тишину и безлюдье. Артисты его не понимали, да и никогда не поймут. Он вдруг вспомнил шпану из детства. Вот они бы поняли! Может, и заключенные поймут. Почувствуют родство. Он даже захотел выступить перед ними. Поделиться обидами и страданьями с людьми, которые тоже обижены и страдали. Саможаление прервал Гольдберг, который незаметно подошел сзади и хлопнул по плечу:
– Ну ты как?
Валера пожал плечами и махнул рукой. Не поймет, даже если расскажешь.
Постепенно все привыкли к жизни в суровых условиях, на Валеру больше не косились и даже стали смеяться над его мыслями о приключенческом героизме.
– Мы эти… герои Джека Лондона, – шутил Рафа. – Мужики с сильной волей и привычкой к труду! Чур я Волк Ларсен!
– Ага. А наш вагон – шхуна «Призрак». И вся команда – твоя собственность? – отозвался Миля.
Валера, не читавший «Морского волка», съехидничал:
– А что это вы буржуазную мораль тут пропагандируете? Мы Советский Союз. Прогрессивная нация!
– Прогрессивная нация! Все это дер-р-рьмо! – возмутился Гольдберг.
– А то, что угнетенный рабочий класс на Западе загнивает? – отозвался Сима Кандыба. – Тоже дерьмо?
– Да о чем ты толкуешь? – Гольдберг стоял на своем. – Все это промывка мозгов!
Они стали увлеченно спорить, как нужно менять мир, как можно сделать жизнь лучше. Все казалось по плечу, потому что молоды и весь мир у ног.
Спустя неделю энтузиазм утих. Они стриглись в тюремных парикмахерских, стирались в их же прачечных и даже ужинали на зонах. За ними присылали автобус или уазики и возили от зоны к зоне. Купить что-то необходимое не представлялось возможным. К одежде стали относиться с особым тщанием. Неожиданно единственным, кого такая жизнь не угнетала, стал Ободзинский.
– Ну и что? Сам Эдди Игнатьевич по лагерям концертировал.
Ребята скептически усмехались, но он гнул свое:
– Я вот такой же хулиган, как они. И вообще всех людей объединяют обман и пошлость.
– Ну ты скажешь, – протянул Сима.
– А и скажу! Нет человека, кто хоть раз в жизни не солгал, не украл, не обидел. Многих репрессировали из-за кривизны советской системы! Вон недавно расстреляли Рокотова. За обычную фарцовку. Просто раздули дело. А скольких посадили за то, что они что-то не так сказали? Или даже не так посмотрели? Или не поддакнули, когда надо было поддакнуть?
