Лундстрем ждал вопроса. Улыбнулся:
– Представьте того, кого хорошо знаете. Человека, который всегда за вас. Посадите в десятый ряд и говорите с ним. Спойте сейчас первую фразу песни, только без слов.
– Без слов?
– Да. Ля-ля-ля или о-го-го, – крутил ладонью над головой дирижер, – что хотите, но чтоб я понял, какой смысл вы вкладываете в это. А еще лучше, чтоб понимали вы сами.
Валера злился. Он охотно принимал советы по вокальным приемам, потому что знал, музыкального образования нет. Однако был уверен, что точно знает, о чем поет. Он хотел, чтоб зрители плакали – и они рыдали. Хотел, чтоб пускались в пляс – и зал притопывал ногами в такт. А Лундстрем говорит, что Валера не понимает?
– Нет! Вы понимаете, как выдавать желаемое за действительное. Одно дело: знать, о чем поете. Другое: хотеть, чтобы пелось вот так! Потому что выигрышнее звучит.
Домой Валера вернулся на час позже. Шел пешком, размышлял.
– Нель, скажи, но долго не думай! Какая из моих песен первой в голову приходит?
Неля запрокинула лицо к потолку.
– Ой, мне вот понравилось та, которую ты с музыкантами пел в гостинице лично для меня: «Не жить, не лететь мне без тебя!» Так здорово ты ее исполнил. Почему в концертах не поешь?
– Это же Магомаева песня… – чуть ревниво отозвался он.
– Ну и что? – обняла его Неля. – Пел-то ты для меня.
– А «Ямайка»? «Тирольская»? «Селена»?
Валера перечислял те, которыми по праву гордился, где звучал оригинально, полнозвучно.
– Хорошие. Там ты поешь… – Она подыскивала слова. – Как настоящий такой, маститый певец!
Неля заснула, а Валера, закинув руку под голову, думал. Может, прав дирижер? Валера часто поет, чтоб голос выгодно подать. А если разобраться, спеть просят совсем другое. Теща вон прямым текстом так и сказала: «Красиво поешь, Валерка. А может, споешь на концерте что-нибудь простое, душевное?»
Стал перебирать в памяти дворовые посиделки под гитару с ребятами. Ничего ведь концертного и не пели. Только то, что на слуху. Из фильмов последних или с радио. Может, потому и пели, что понимали, о чем там? Это имел в виду Лундстрем?
На следующий день он пел «Селену» иначе. Перестал протягивать краткие гласные. Напирать на легато. Даже разрешил себе «подъезды», нарушив принцип пения. Краем глаза уловил скепсис и недовольство местного конферансье Алова, удивление некоторых музыкантов. Однако Лундстрем сдержанно похвалил:
– Вот теперь верю. Верю простому итальянцу, которому так хорошо, что он танцует.
С каждым советом Валера все больше понимал: многое в пении, чем раньше гордился и считал неповторимым, а иногда и превосходным, было кустарщиной. А Лундстрем терпеливо эту его манеру перебирал, отбрасывая ошибочное и обтачивая лучшее. Если раньше Валера учился подражательно, примеряя чужую манеру исполнения, как костюм, то Олег Леонидович учил чувству стиля. Любой музыкальный прием, интонация, жест должны принадлежать именно Ободзинскому или безжалостно выбрасываться.
Тяжелым испытанием стал запрет двигаться по сцене.
– А как показывать темперамент, энергичность? – спорил Валера. – Петь, как мальчик в хоре?
Лундстрем поправил бабочку и встал на дирижерскую подставку.
– У вас во владении сцена, у меня лишь этот пятачок. Думаете, есть разница? Скажете, я не экспрессивен? Неестественен?
Валера покачал головой. Нет, дирижировал Лундстрем великолепно. Двигалось все: лицо, чуть тронутая сединой голова, корпус, ноги, руки, пальцы, делая зримыми не только темп, метр и ритм, но и сам контур мелодии.
– Если стану ходить по сцене, большее, чего достигну, – опрокинусь в оркестр, но творческий замысел композитора глубже не раскрою! Дирижирование – это не размахивание палочкой, а пение – не клоунада. Если считаете, что мальчик в хоре поет неподвижно, попробуйте так спеть!
Валера встал к микрофону и запел, избегая жестов и телодвижений. Через мгновенье понял, что словно связан по рукам и ногам, задыхается.
– Не могу!
Дирижер кивнул.
– У Станиславского это называется «гвоздь на сцене». Зритель подобное не прощает. Однако не простит и высокомерие. Ведь что вы делаете? – хлопнул по ляжкам Лундстрем.
– Что?
– Изображаете заносчивого западного маэстро!
Валера пожал плечами, вспомнив свой детский плакат с Элвисом:
– Возможно…
– Считаете, быть мальчиком из хора зазорно? – не дождавшись ответа, дирижер пояснил: – Перед вами советские люди: студенты, музыковеды, рабочие фабрик. Поверьте! Им ближе открытый советский мальчишка, нежели король рок-н-рола!
– Неужели двигаться по сцене запрещено!
– Запрещено… разрешено!.. – сердился Лундстрем. – Это не имеет значения! Научитесь сперва петь на месте. Когда научитесь, сами почувствуете момент, когда можно… Можно спуститься со сцены в зал. Можно облокотиться на рояль, как вы делаете. Можно хлопать в ладоши, отбивая такт. Но не раньше! Не раньше, чем поймете, что иначе просто нельзя!
Вечером Неля удивленно заглянула через плечо:
– Читаешь? – она прикрыла на мгновение книгу, чтобы рассмотреть обложку. – Станиславский?
– Зритель создает душевную акустику, – возбужденно зачитал Валера. – Он воспринимает от нас и, точно резонатор, возвращает нам свои живые человеческие чувствования.
– Ничего не поняла…
Он вскочил и встал перед ней. Взъерошенный, взволнованный, нетерпеливый. Как объяснить? Почему-то объяснить хотелось. И тогда он просто запел. Так, как делал на репетициях.
Он больше не играл: не подбирал жесты, не наклонял красиво голову, не «давил пятками окурки», изображая твист. Он говорил с Нелей. Говорил, как ему хорошо, как радостно. Настолько радостно, что хочется танцевать:
– E’ un mistero non si sa il peso sulla luna, – для него не было в этом загадки. На Луне легко танцевать, потому что с ним Неля.
Неля притихла и с восхищенным удивлением смотрела на Валеру.
– Здорово… Да-а, – с уважением покосилась на книгу. – Это ты у Станиславского прочитал?
– Эх ты, – хихикнул он. – Как ты можешь быть одновременно такой начитанной, образованной и такой… простодушной?
Он целовал Нелю, гладил по волосам и тихо радовался. Ради такого взгляда любимой женщины можно не только горы свернуть, но и перевернуть Землю. А ему достаточно оставаться собой. Просто петь, искренне петь!
– Я такой счастливый, Нелюш!
– Отчего так? Скажи, чтоб поняла!
– А то ты не поняла, – озорно подхватил за талию. – Потому что мы вместе, вот почему!
Как только Валера принял решение со всей серьезностью отнестись к советам дирижера, уроки прекратились.
