Валера посмотрел на Лундстрема с признательностью: лучшего места, чем автобус, не найдешь. Все в сборе, сидят кучно, слушают с вниманием. Авторитет дирижера, переведшего те слова в шутку, дорогого стоит. И Валера с энтузиазмом ухватился за руку помощи:
– А почему нет? Вы же решили «улучшить» Дюка Эллингтона в восемнадцать? Молодые приходят на смену старшим.
Дорн по-доброму улыбнулся детской непосредственности Валеры:
– У вас, джазменов, какой-то мальчишеский кураж! Вспомните еще, как Армстронг с Рознером открытки друг другу писали.
Все рассмеялись, а Неля шепотом спросила:
– Что за открытки?
– Когда на Всемирном конкурсе трубачей Луи занял первое место, а Эдди второе, то Армстронг подарил Рознеру открытку: «Эдди Рознеру – белому Армстронгу». Эдди не понравилось, что ему напомнили о втором месте, и он в ответ подписал фото: «Луи Армстронгу – черному Рознеру».
Тем же вечером биг-бэнд потряс горожан. В рассеивающемся свете огней рампы Гарлемский ноктюрн уносил в сказку. Сводил с ума «Луч тьмы» Кунсмана. Томно вздыхали трубы, хохотали, стонали, молились тенор-саксофоны. Рояль то звенел легким дождем, то отдавался в зале пьяным звучанием. Дончане, задышав свободой и праздником, пританцовывали. Еще еще, еще! Оркестр вспыхнул вулканом, подарил горячий мир интонаций, чувств, духовного наполнения.
Когда музыка смолкла, объявили Валерия Ободзинского. Михаил Сергеевич Дорн уже бывал на концертах Лундстрема и потому находился за кулисами. Отодвинув штору, он удовлетворенно поглядывал, как реагирует публика на виртуозную игру джазменов. Услышав фамилию Ободзинского, любопытство потянуло в зал. Днем Дорна позабавило бахвальство молодого человека. А теплое отношение дирижера подогрело интерес. Валерий выпорхнул на сцену. Возле микрофона, немного запутавшись ногами в проводах, улыбнулся:
– Добрый вечер, дорогие слушатели, слушательницы. Я очень рад видеть вас сегодня в этом зале. Очень рад быть в вашем городе. Я сам из Одессы, Украина моя родина. Потому начать хочу выступление с песенки без слов, которая так и называется «Я возвращаюсь домой».
Дорн нащупал ручку ближайшего к проходу кресла, разложил сиденье и уставился на Ободзинского. Желание позерствовать, рисоваться, шутить, что Дорн увидел в автобусе, исчезли. Сейчас Ободзинский был прост и искренен. Искусство перевоплощения? Или сейчас он настоящий?
Когда Валера запел «Анжелу», Михаил Сергеевич замер. Он верил, сопереживал! Нет, так играть невозможно. Это не артистизм, это что-то большее!
– С тобой я забываю все невзгоды. Уходят тучи прочь, стихает ветер. Над миром дни летят, а может, годы… – Валера пел трепетно, робко, будто в бессилии. То поднимал, то обреченно опускал руки. – Я знаю лишь, что ты живешь на свете…
«Анжелу» Валера обнаружил на той же катушке с Джанни Моранди. В мелодии – тихое счастье и грусть. Слова, созвучные музыке, лирично заменившие расхожее «я тебя люблю» и сделавшие любовь сокровенной, таинственной. Вдохновение, мгновенно пробуждающее желание петь, потому что песня предназначена для тебя, и только для тебя. Все это принудило заездить пленку до дыр и сделало песню любимой. После выступления Дорн взволнованно протянул листок с телефоном:
– Я много работаю с артистами. Но вы – ошеломительны! Если надумаете делать сольную карьеру, наберите меня.
Неожиданное предложение администратора в тот же миг разрушило непрочное душевное равновесие. Ведь все только успокоилось: Валера принял решение остаться, примирился с оркестром, узнал у Шабашова о квартире и прописке в Москве. И такой соблазн!.. Да и есть ли возможности у Дорна? Что может Михаил Сергеевич сделать для Валеры? Ну, по меньшей мере разбирается в артистах. Значит, видит в Ободзинском потенциал для самостоятельной карьеры. Только… не канет ли Валера в безвестность, уйдя из оркестра? Достаточно ли Дорн надежен? То ли это предложение, после которого следует уходить?
О том, хорошо ли он поступит по отношению к Лундстрему и оркестрантам, Валера больше не думал. Общение с донецким администратором подняло море вопросов, заставило всерьез оценивать перспективы, отдаляя Ободзинского от оркестра. А когда в начале мая лундстремовцы засобирались на джазовый фестиваль в Таллин, Валера и вовсе почувствовал себя отщепенцем. В перерывах между обсуждениями аварийного полета «Союза-1» и трагической гибелью космонавта Комарова, в оркестре говорили, дышали, думали только о поездке. Шанхайцы задерживались после репетиций, чтобы определиться с будущей программой. Молодежь к стратегическим вопросам не подпускали, но многие оставались просто послушать ветеранов, искрометно и заразительно споривших о подводных камнях джазовых импровизаций.
– Нельзя подходить к джазу, как к классике! Это совершеннейший ее антипод. Классика читается с листа, а джаз погружает душу в ощущение жизни, придумывая себя на ходу! – потряхивал собранными вместе пальцами, как заправский итальянец, Олег Осипов. – Он жив, только пока исполняется. Эстетика, рождающаяся в движении.
– Импровизация коллективного разума оркестра? – ухмыльнулся Гриша Осколков.
– Не совсем. Джаз способен выразить любую человеческую эмоцию. Только все эти звуки, тембры, текстуры должны воздействовать на аудиторию. Джаз невозможен без слушателя!
– Бетховен тоже не вещь в себе. Он вдохновенно эмоционален! – вступил в спор Алексей Котяков. – Заставляет людей и плакать, и смеяться.
– Вот именно! Заставляет! Классика навязывает эмоции композитора, а джаз сопереживает моим собственным! Музыка свободы!
– Музыка коммунизма. Всеобщее равенство эмоций! – улыбнулся Игорь Лундстрем. – Ведь если джаз импровизирует, основываясь на общем настроении слушателей, значит все обязаны чувствовать одно и то же.
Олег Леонидович встревоженно посмотрел на брата, приблизившегося напрямую к опасным темам:
– Игорь…
– Все свои, Олежка. – И, встав со стула, подмигнул брату. – I loathe such things as jazz!
Олег Осипов азартно подхватил:
– Точно! The white-hosed moron torturing a black. Bull, rayed with red; abstractist bric-a-brac…
[7]
До того, как гитарист пересек черту, вплотную подойдя к критике Карла Маркса, Олег Леонидович махнул рукой в запрещающем жесте и кивнул головой в сторону молодежи. Игорь легкомысленно отмахнулся:
– Не повышай градус паранойи! Ты слишком высокого мнения об образованности народа. Вон Вознесенский прямым текстом написал: «Боги желают кесарева, кесарю нужно Богово. Бунтарь в министерском кресле, а папа зубрит Набокова». И чего? Кто-то что-то понял? Напротив! В «Смене» пропечатали!
