– А я не пью. Семь лет уж не пью. На кого похожа? – кричал он в надежде, что Неля услышит.
Квартиру наконец получили, но идет ремонт. Из родильного дома поехали в ту же однушку к Виталию на Открытое шоссе.
– Мое дитя, – трепетал над малышкой новоявленный папа, трогая губки, лобик. – Моя дочь, моя Анжелика.
– Анжелика? – хором выпалили мама с Нелей.
– На счастье мне дана. Да. Как в песне.
Валерий смотрел в детские серо-голубые глазки, на розовые пухленькие щечки и понимал: теперь он ответственен не только за Нелю, но и за дочь.
– Нель, – заговорил, когда мама забрала Анжелику на прогулку, – прости ты меня. Я эгоист горький. Не тебе поверил, а чужому. Прости, что не защитил нас.
При упоминании о Луганске она улыбнулась:
– Валешка… Ты такой ревнивец, даже страшно!
Прижавшись к ее спине, он поцеловал через ткань шелкового халата плечо:
– Я знаю, что страшно. У меня ж в целом мире роднее тебя нет никого.
– И что? Не пойдешь с другой?
Валера засмеялся.
Спать в первую ночь не смог никто. Единственное постельное место – раскладной диван, где и расположились рядком: Валера, Неля, дочка и Евгения Викторовна.
– Она не дышит! – подскакивал Валера среди ночи.
– Валера, прекрати! Доведешь тут всех, – ругалась мама.
– А почему теперь так вздохнула?
Так и пролежали до утра, протаращившись в сумраке ночи то на ляльку, то друг на друга.
Пройдя с Анжеликой необходимые обследования, через месяц уехали в Одессу. На тумбе в знак благодарности за приют для Виталия оставили большой телевизор «Горизонт».
Каждое утро счастливый отец важно выходил с коляской на Дерибасовскую. Неля брала его под руку, и они направлялись к парку Шевченко. По пути встречая знакомых, показывали красавицу-дочурку. Те выражали восхищение, а счастливые родители триумфально кивали.
Семейный отдых продлился около месяца. Июль и август Ободзинский работал в музыкальных салонах одесских теплоходов. В Москву вернулись в сентябре.
Намечался сольный концерт в столичном Театре Эстрады. Этого события певец ждал годы.
Ободзинский и подумать не мог, что тем временем о нем зашла речь на художественном совете фирмы «Мелодия». Поэты и композиторы, среди которых были Пляцковский, Ошанин, Хренников и Богословский, обсуждали артистов, чьи песни войдут в следующую пластинку. Редактор, Владимир Дмитриевич Рыжиков, предложил кандидатуру Ободзинского.
– Кстати, весьма интересный случай. Давно хотел спросить, а кто такой этот Ободзинский? – спросил поэт-песенник Лев Иванович Ошанин, поправляя очки.
– Валерий – солист из оркестра Лундстрема, – пояснил Рыжиков. – Прекрасный певец. Огонь. Что-то фантастическое на нашей эстраде.
– И все? А образование? Откуда он? – не впечатлился Ошанин.
«Жюристы» переглянулись и снова обратили взгляд на Рыжикова.
– Он сейчас популярен. «Восточная песня» произвела фурор. Совсем недавно выступал в сборном концерте в Театре Эстрады. С большим успехом.
– Восточная? Это там где любовь, как точки? – удрученно покачал головой Лев Иванович. – Вы читали эти тексты?
– Гаджикасимов же написал! – бросил подначку композитор Никита Богословский, развернувшись в кресле к Ошанину.
– Гаджикасимов не потрудился поработать над текстами. Стихи должны за душу брать. Смыслом, сюжетом наполнены. В Союзе писателей есть много прекрасных поэтов, которые пробивали себе дорогу годами, но мы печатаем почему-то выскочек?
– Несправедливо, – кивнул Никита Владимирович. – Вот Бернес, даже без голоса поет так, что веришь ему. Потому что стихи сильные, которые и ребенок поймет. Или взять ваши «Дороги»…
– А Гаджикасимов, полюбуйтесь-ка!
Порывшись на столе в бумагах, Ошанин нашел стихи:
– «Никто не знает, где солнце спит. Никто не знает, где владыка мира спит. Где светило мира спит, видит сны, чудо-сны. А утром снова все встаем, солнце и мы», – иронично цитировал стихи из «Песни-Чайка» Ободзинского, недавно записанной им. – Скажите мне, о чем это?
«Жюристы» похохатывали.
– И мы это пропускаем? Даже рифмы оригинальной нет. Сны – мы, спит – спит. Непотребщина, честное слово!
– Лев Иванович, песня слушателям нравится. Этак можно полэстрады зарубить, – бросился на защиту Рыжиков, слегка ударив пальцами по крышке рояля.
– Да, но что мы несем в массы? – перебил уже заведенный Ошанин. – Мы – художественный совет. Ну, не знаем мы, где солнце спит. Хорошо. И что из этого, простите, следует, товарищи? Если б не голос Ободзинского…
– По поводу голоса не соглашусь с вами, – поспорил Богословский. – Сам певец, как и его репертуар, слабоваты. Много подражания Западу. Возможно, виной провинциальность. Он, кажется, из провинции?..
Вечером Рыжиков позвонил Ободзинскому:
– Тебя сегодня отчекрыжили на худсовете.
– Меня? – изумился Валера, не понимая, при чем здесь худсовет.
– Обрати внимание на репертуар. Тексты. Музыка. Прошлись по образованию. Говорят, выскочка появился непонятно откуда, а все слушают.
– Выскочка? – завелся Валера. – Владимир Дмитриевич, я работаю с восемнадцати лет. Весь Союз объездил и я выскочка?
– Не кипятись, – мягко осадил Рыжиков. – Но задумайся.
– Чем мне это грозит? – тревожно спросил музыкального редактора.
– Понятно, что многим ваша троица с Тухмановым и Гаджикасимовым поперек горла. Знаешь, что не дает покоя? Старики работали всю жизнь, получали звания, а деньги зарабатывает молодежь.
Обида саданула в грудь острыми пулями. Стало душно, тягостно. Повесив трубку, Валера ушел на улицу. Сентябрьский дождь беспрерывно поливающий землю, обрушился на голову. Но все вокруг продолжало жить. Желтые, красные, лиловые листья сверкали на деревьях. Заходящее солнце тонуло в синеве, как в море. И, подставив лицо очищающему свежему небу, Ободзинский расхохотался: ведь как смешна жизнь! Он полагал, вот будет слава, взберется на белого коня, поедет с Нелюшей отдыхать на каком-нибудь корабле, лежать в шезлонгах, попивая холодный сок. Их ребенок будет играть в песочнице. Они станут путешествовать. А на деле, чем больше славы, тем меньше времени для жизни. Козни, сплетни рассыпаны вокруг. Прав Олег Леонидович! Слава – тяжелое испытание. Не только успех, радость и эйфория, а еще зависть и никакой личной жизни.
Глава XXV. Театр Эстрады
1969–1970
Вернувшись из Одессы Валера с Нелей остановились на время в квартире у работника сцены Виктора Завальского.
– Конечно не хоромы, – повинился тот, оглядывая свою комнатенку метров десяти. – Но для нас такое счастье… Сам Ободзинский.
