– Как войну… – зачем-то повторил слова матери Валера. И посмотрел на любимую. Они так близко. Плечо касается плеча. Рука в руке.
– Там каждый день, как… – Евгения Викторовна пригубила вино и аппетитно причмокнула. – Соседей заперли в клинике. К ним дочь приехала. С подозрением. Так всех в изолятор отправили.
– А ты как? – поглядел на Нелю, словно влюбленный пацан.
Все устремились на нее.
– А я ничего не помню. Коган приехал ночью. В окно стучал. Проснулись от стука. Испугались. Говорит, Валера в МВД, за тобой приедут. Говори, что всем занимался муж. Что никаких взяток не давали. И правда… Коган только ушел и машина. Говорю им, ребенка не с кем оставлять. Кормлю еще. Ну, отвезли меня, в общем. А там… как в тумане все.
Она говорила шепотом, будто боясь, что их услышат. И все отчего-то заговорили вполголоса.
– Страшно? – тревожно спросил Валера, держа ее за руку. Она довольно улыбнулась.
– Страшно. Но я же знала, что ты меня защитишь.
– Моя героиня… Недаром декабристка! Я отправил его к тебе. По телефону опасно.
– А вы о чем вообще? – изумленно выпучил глаза Владимир Иванович.
Валера с Нелей переглянулись и засмеялись.
Глава XXVIII. «Русское поле»
1971–1972
Год прошел в гастролях по республикам. С тех пор, как Анжелике стукнул годик, Неля вновь начала ездить с Валерой в поездки. Надолго оставлять дочь не хотели, потому всякий раз считали дни, торопясь домой.
Москва и другие крупные города по-прежнему оставались для Ободзинского закрыты. Но словно предчувствуя беду и страшась потерять то, что имеет, а терять теперь было что, певец радовался каждому дню. Концерту. Дневным прогулкам с женой по городам Союза. Возвращениям в свою квартиру, где его ждали родители и маленькая дочь.
Только ощущение незримого врага, следующего по пятам, не давало дышать полной грудью.
Остаток весны 1971 года прошел во Львове. В центральном зале – каждый день аншлаг в течение месяца.
Валера открыл окна львовской гостиницы «Жорж», безмятежно подставив гладко выбритое лицо майским весенним лучам. Через два дня домой!
Весело насвистывая «буги-вуги», придвинул концертный чемодан ближе к выходу и сделал несколько пшиков одеколоном в воздух. Запах с нотками табака и кожи богатым ароматом осел на одежду. Расстегнув ворот льняной рубахи, купленной по блату в «Березке», придал виду расслабленности. Раздался звонок.
– Валер, – услышал напряженный голос Шахнаровича. – Я такое узнал. Ты в курсе, что Лапин на телевидение пришел? Стра-ашный антисемит.
– И-и? – оборвал певец, подводя к главному.
Пал Саныч взял паузу и зловеще зашептал:
– Я просил за тебя слово замолвить. Не вышло. Говорит, уберите Градского, нам достаточно одного Кобзона.
– При чем здесь я? – Певец стряхнул с плеча соринку и сел на кровать.
– Они считают, что фамилия у тебя еврейская. Конфликт с Израилем обострен.
– Ну да! Мама у меня украинка, отец поляк. А Ободзинский-то конечно – еврей!
– Валеронька, да разве ж они будут разбираться? Фамилия еврейская – значит, еврей. А коли еврей, так какая на тебя надежда, что ты для советской страны останешься работать? Они ж хотят своих проталкивать.
– То есть я не свой. Может, мне уже пора эмигрировать!
– Главное не заводись! – Пал Саныч сменил давящий тон на дружественно-усыпляющий. – Ты там сиди тихо. Я еще разузнаю в своих кругах на твой счет.
– Черт знает, что! – пнув чемодан, Валера спустился в буфет.
Неля расположилась за столом с Гольдбергом и Юрой Щегловым. Заметив мужа, она убрала со стула красную лаковую сумочку, освободив место рядом с собой.
– Ты где пропал? Чай стынет.
– Нелюш, я тут подумал, – он отодвинул чашку с чаем и раздраженно открыл меню, пытаясь разглядеть строки. – А не поехать ли нам отсюда куда подальше? В Израиль, например!
Неля испуганно оглянулась по сторонам и сжала его руку.
– Шахнарович звонил. – нетерпеливо вырвал ладонь и снова устремился в список блюд. – Говорит, трындец мне Лапин устроил на телевидении. Не советский я. Фамилией не вышел.
– Глупости! Может, дело в репертуаре?
– Насчет репертуара согласен, – нахмурился гитарист, – Сейчас в чести песни патриотические. Ты, кстати, слыхал, что Лапин послом в КНР работал?
– И что? – отбросив меню, равнодушно постукивал ложкой в чашке с чаем Валера.
– А то. Посмотрел Лапин, что там творится, сделал выводы. Хунвейбинов в Союзе не допустят. Все эти прозападные настроения развращают умы, ты ж понимаешь, – иронизировал Гольдберг, – Один начнет на запад смотреть, другой скажет: хочу голубые замшевые ботинки, как у Элвиса, и вот тебе революция! Потому политика у нас сейчас ориентирована на общественное. Чтоб никаких «я», никакого своего лица, ты понимаешь?
– Как иначе? – вознегодовала Неля, искоса следя за реакцией мужа. – Если люди будут думать в первую очередь о себе, то о стране подумают в последнюю.
– Да что дала нам эта страна? – встрепенулся Гольдберг и тут же на полтона тише. – Нелюшенька, о чем ты? Валить надо отсюда подобру – поздорову.
– И слышать не хочу! Думаешь эмигрантам хорошо? Кому там нужны! Что наша страна? Безработицы нет. Медицина бесплатная. Лучшее в мире образование – тоже бесплатное!.. И не за какие-то там гранты, а просто так, для всех.
– У нас все самое лучшее? – рассмеялся гитарист. – Вранье!
Валера не слушал. Лишь отрешенно смотрел в сторону: теперь и телевидение закрыто. Сделав несколько глотков, он поставил чай на стол, распрямился и заключил:
– Поэтому своим буду в другом месте! Поедем туда, где можно петь. Творить. Где никого не смутит моя фамилия.
– Остынь, Валерк, – мягко рассудил Щеглов. – Бог с ней, с фамилией. Я тут думал как раз… Давай переквалифицируемся в ВИА? Сейчас модно. Если Ободзинского на телевидении не хотят, так ансамбль «Золотые пеньки» прокатит! И ставку поднимут. За сольник ансамбли, как никак, а удвоенную сумму имеют.
Валера, посмеиваясь, отмахнулся:
– Манера го-олоса у него не такая!.. Одевается не так. Осталось имя сменить и заблеять нечеловеческим голосом. – И со словами «езжайте, я догоню» вышел из-за стола.
Спускаясь по широкой лестнице с коваными перилами, тошнота схватила за горло. По этим ступеням когда-то поднимались Штраус, Бальзак, Сартр. Мертвая помпезность. Немудрено, что последний написал свою «Тошноту».
Гостиница вытряхнула Валеру на площадь Мицкевича. Ампирные рельефы, статуи, сказочные дворцовые дома с разноцветными крышами. Нарядная праздничность кричала о том, что все вокруг счастливы. И он тоже должен, обязан быть счастлив, но застрял в толчее безотрадного дня. Ненавидел свое отчаяние, и эта ненависть вдруг преобразовалась в ясное ощущение: он жив. Здесь и сейчас.
