– Богословский о тебе написал, – она доказательно бросила газету на стол. – Говорила же, ты ему понравился.
Валера сидел в кухне с пятилетней дочерью на руках, тщетно пытаясь накормить ребенка кашей. Увидев заголовок, зачитал:
«Артист явно пересмотрел свои творческие позиции… репертуар его отмечен хорошим вкусом…»
– Папа, что это репертуар? – ухватилась за газету Анжелика.
– Это платье, которое подходит только для тебя. Как туфелька для Золушки, – он тронул пальцем кончик ее носа.
– И манеру твою хвалит, – ткнула Неля в статью и заглянула мужу в глаза. – Надо к ним заехать. Приглашали же.
– Будешь опять флиртовать там с кем-нибудь?
– А ты будешь опять говорить, чтоб я похудела?
Через пару недель Ободзинские навестили Богословского в высотке на Котельнической набережной. Жена композитора хлопотала с угощениями в большой светлой эркерной кухне.
– С кем вы сейчас работаете? Что записываете? – полюбопытствовал Никита Владимирович.
– Мои авторы… – Валера оборвался, вспомнив, как ругали Гаджикасимова, – Борис Рычков, с Давидом Тухмановым месяц назад записали «Листопад», Александр Зацепин…
При упоминании Зацепина, Богословский брезгливо, даже с какой-то пренебрежительной злостью махнул рукой, словно хорошо знал Зацепина с самых нелицеприятных сторон.
Валера в растерянности замер и отрезал кусочек рыбы.
– Я впервые пробую угря, до чего вкусный! – выпалила Неля, стараясь прервать неприятную паузу. Но Никита Владимирович продолжил, на этот раз обращаясь к Неле:
– Что за ужас этот Зацепинский «Мираж»! Откровенная ерунда! Да и Дербенев этот? Что он окончил? Я не понимаю, почему Валерий так тянется к «графоманам»?
Неля беспомощно улыбнулась и закивала в ответ:
– И мне этот «Мираж»… совсем не понравился.
Валера смотрел на них с полуулыбкой. Все понятно. С чего б Богословскому молодых величать? Они ему, как кость в горле. Все, кто шлягеры пишет. Ничего, плевки надо получать с гордо поднятой головой, а не пряча подбородок в ворот. Но станет ли Валера молчать, пусть даже и ради связей?
Однако теперь все чаще встречались с Богословским.
– Я договорился, – сверху вниз говорил Никита Владимирович, словно неоперившемуся птенцу. – Сделаем тебе хороший альбом. У меня есть прекрасная мелодия. Кохановский обещал текст написать.
Никита Владимирович сел за инструмент, демонстрируя новую песню.
– Я с удовольствием спою ее, – сидя на стуле и скрестив руки на груди, благодарно кивал Валера. Он все уменьшался и уменьшался, меж тем как внутри разрасталось мерзопакостное ощущеньице: без Богословского не обойтись.
– Так что думайте, Валерий. Быть может, настал черед переходить на более высокий уровень профессионализма? Выходить, так сказать, в люди.
Выход в люди Валера ознаменовал покупкой новой квартиры на Большой Переяславской улице. Он внес первый взнос, предварительно договорившись о продаже квартиры на Грайвороновской. И даже нанял мастеров, чтоб ему устроили шикарный ремонт. Но на концерты в Москве по-прежнему звать не спешили.
Валера наблюдал, как по телевизору выступают Сенчина, Кобзон, Толкунова. Дома угрюмо отмалчивался, но рядом с Фимой и Леней давал языку волю:
– Эти выступают, а я что? Я-то чем хуже!
– Надо ж дать, – шутливо отвечал Леня.
– Ждать сколько!
– Надо ждать, говорят они, а имеют ввиду, Валерик, что надо ж, как бы это сказать, дать. Игра слов: надо ждать, надо ж дать…
Валера шутки не оценил. Дать он готов и непременно дал бы, но никто у него не брал.
Вскоре на Большую Переяславскую позвонил Алексей Кузнецов.
– Валерий, мы хотели попросить вас исполнить песню к кинофильму.
Опять фильмы… Какой с них толк? Голос его там только дополнение. Что в самом деле дала запись «Тайника у красных камней»?
Пока Кузнецов нахваливал проект, Валера мрачно смотрел по телевизору Магомаева. Вот ведь поет человек. Держится. А Валере туда дорога закрыта. Мордой лица не вышел.
– Это американский вестерн! – поймал окончание фразы певец и задумался: ах, американский!
– Подъезжайте! Я могу принять вас сегодня после обеда!
Пока Неля несла чай с конфетами, певец поставил принесенную Кузнецовым фонограмму. Прослушивая музыку, он постукивал по журнальному столику.
– Темкин, продюсер фильма, – нарочито приподнятым голосом объяснял собеседник, – не так давно занимался аранжировкой к фильму о Чайковском. Он эмигрант. Даже несмотря на железный занавес, его фильм готовят у нас к прокату. Вестерн великолепный. Прекрасные актеры. В Америке на него семь миллионов потратили…
И словно отомстив Богословскому за «молодых графоманов», Валера уперся:
– К сожалению, я могу взяться за эту работу, только если… Я работаю со своим, очень талантливым поэтом. Леонидом Петровичем…
– Тогда он, быть может… Он напишет?
Певец отпил чай. Развернул конфету и не надкусив ее, положил на стол:
– А кто исполнял песню в Америке?
– Куинси Джонс. Нам он не по карману.
Эта фраза разозлила. Значит, Валера им по карману? Ничего, покажет этим киношным деятелем, кто круче.
Леонид Петрович Дербенев написал текст за один вечер, и весенним утром Ободзинский отправился на Мосфильм.
Он стоял у микрофона, а в памяти мелькали первозданные красоты русской природы: заснеженные горы Ленской тайги. Скалы, сопки, пещеры. И он, еще бедный, неопытный, начинающий. И все-таки нарочно Гольдберг подпоил тогда. Не хотел, чтоб Валера переметнулся к золотоискателям. Но к чему больше тянулась душа: к шальной жизни старателей или к богатству? Теперь богатство есть, а вот прежний запал… И вспомнив себя прежнего, срастаясь с собой, он воспарил:
Птицы – не люди. И не понять им!..
На премьеру фильма выдвинулись компанией. Июльским днем Зуперман с братом, теперь уже Леней Зайцевым, подъехали на Грайвороновскую на серебристом Фимином «Жигули». Пока Леня пересаживался на заднее сиденье, Валерий в брюках клеш и в приталенной рубашке из кримплена дожидался в тени возле машины.
«Если не расстанемся, значит не состаримся…» – доносилась из открытого окна песня «Красных маков».
– А фильм-то в Америке не пошел, – садясь за руль, сказал Фима и сделал музыку потише.
– Отчего же? – равнодушно спросил Валера и, усаживаясь рядом, хлопнул дверью. Задело, что фильм, в котором он будет петь, не оценили американцы.
– Опоздал он для них. Замшел, устарел. Там хлеба и зрелищ хотели. Про наркотики, гомосексуализм. Про умных непонятых негодяев с ранимой душой. Словом, либерализм. Свобода, которая, к сожалению, многими понимается, как вседозволенность. Вот я иногда думаю, а не красивая ли все это обертка для эгоизма?
