Дедушка раздобыл мне расписание – толстый справочник со всеми графиками движения поездов по всем маршрутам Швейцарии. Я стал изучать, какие поезда следуют по каким направлениям, и прослеживал в уме движение какого-то конкретного поезда, следя за его перемещениями, которые длились несколько дней, прежде чем описать круг и привести его опять в наш маленький городок Бюлах. Эффективность этой системы одновременно повергала меня в священный трепет и вызывала глубокое удовлетворение. Я пытался представить себе человека, управлявшего ею, который планировал и координировал все рейсы и ни на минуту не отлучался со своего поста.
В первые мои дни в Швейцарии я был несчастлив и писал в дневнике обращенные ко Вселенной мольбы о том, чтобы меня отправили домой. Вселенная не вняла моим просьбам, и я направил официальную жалобу родителям в Детройт, но они были непоколебимы. Напротив, мои протесты еще сильнее укрепляли моих родителей – или, по крайней мере, моего отца – в уверенности, что мне необходимо проникнуться европейскими традициями нашей семьи. С одной стороны, отец был в семье паршивой овцой: сначала женился на иностранке, а потом переехал в США, следуя за своей мечтой о собственной земле – в Швейцарии такое было большой редкостью. С другой стороны, он, как мне кажется, хотел доказать, что его сын такой же швейцарец, как и его оставшиеся в Швейцарии кузены.
Был ли он в этом прав – вопрос спорный. По происхождению я наполовину голландец, по месту рождения – формально канадец, а с точки зрения принадлежности к национальной культуре я считаю себя чистым американцем. Как и многие дети иммигрантов первой волны, я часто выступал для своих родителей в роли гида и посла, а моим любимым возражением против правил моей матери было «В Америке так делают!» Я успешно использовал этот социальный шантаж, чтобы не ложиться вовремя спать, не убирать игрушки, не есть овощи и делать все то, чего по правилам делать не полагалось. Это вовсе не означает, что я непослушный, уверял я маму. Я просто веду себя как американцы.
Но поезда и общение со множеством юных кузин и кузенов, живших недалеко от меня, сделали свое дело. Вскоре я понял, что в Бюлахе мне очень даже нравится. Мои родители уехали из Европы до моего рождения, и я до этой поездки имел лишь самое поверхностное представление о наших заморских родственниках. В доме, где вырос мой отец, жили по меньшей мере десять наших родственников, и еще около двадцати – в городе, в шаговой доступности от нас. Все они довольно часто собирались вместе в выходные и праздничные дни. В Мичигане я был единственным ребенком, у которого не было ни дядюшек, ни тетушек, в то время как в Швейцарии я был одним из целой оравы детей. Причем, в отличие от школы, моя застенчивость мне не мешала: меня принимали сразу и без вопросов, ведь я был членом семьи. На меня произвела впечатление и организация быта, без которой невозможно совместное проживание десяти человек в одном доме. Учитывая, сколько народу постоянно приходило в дом и уходило из него, каждый по собственному графику, он был ничем не хуже настоящей железнодорожной станции.
Ближе к концу лета я написал еще одно письмо родителям, где объяснил, что передумал, и просил остаться подольше. Я мог бы ходить в местную школу, моего уровня швейцарского вполне бы хватило для жизни. (Большинство жителей Швейцарии пишут по-немецки, но разговорный язык в этой стране стал уникальным диалектом, подобно тому, как китайский разделился на мандаринский и кантонский.) Наверняка взрослые втайне от меня немало времени посвятили обсуждению этой новой перспективы, но в итоге родители согласились оставить меня до конца семестра.
Четыре месяца спустя я написал очередное письмо, в котором просил оставить меня в Швейцарии навсегда.
– Нет, – отрезала мама. – Мы приедем, чтобы тебя забрать.
В Цюрих я летел один, но она не была уверена, что я добровольно сяду на самолет в направлении дома, поэтому они с отцом сами прилетели в Швейцарию, чтобы проследить за моим возвращением. Теперь я понимаю, что мама, наверное, изначально не хотела меня отпускать, но отец настоял, что поездка будет мне полезна. Так оно в целом и было, хотя сейчас я думаю, что, когда моему сыну Райану было восемь лет, я ни за что не позволил бы ему шесть с лишним месяцев жить за границей. Так что сейчас я прекрасно понимаю сильные чувства моей мамы. Особенно когда после приветственных объятий она обнаружила, что я разучился говорить по-английски.
Потребовалась всего неделя, чтобы английская речь стала ко мне возвращаться, а в это время я общался с отцом по-швейцарски. Но я могу себе представить, как смотрела на него мать, когда я не видел: наверное, она думала, что отец позволил мне полностью забыть свой дом. В конце концов у меня стали прорезаться такие слова, как «поезд», «станция» и «жутко крутое расписание на 200 страниц», и мама начала понимать, что у меня появилось новое увлечение. Не помню, сколько прошло времени с моего возвращения до того момента, когда отец решил делать модель железной дороги, но терпение, с которым мама относилась к нашему бесконечно разрастающемуся проекту, укреплялось, возможно, надеждой, что в каком-то смысле он поможет Детройту соревноваться со Швейцарией.
Но, как я уже сказал, завершить этот проект нам не удалось. Проблема была в том, что модели поездов ориентированы не столько на езду, сколько на строительство самих путей. Одной из возложенных на меня задач было вдевание крошечных черных железнодорожных костылей: сделанный в полном соответствии с традициями строительный набор предусматривал десять костылей на каждый дюйм пути. Не знаю, над чем тогда работал отец, но все костыли достались мне, и я провел многие часы, аккуратно вставляя эти миниатюрные соединительные детали. Это была совсем не та часть мира поездов, которая вызывала у меня интерес, да и отцу это занятие не приносило особого удовольствия, поэтому неудивительно, что мы так никогда и не достроили нашу железную дорогу. А потом терпение мамы иссякло, и в один прекрасный день все наше строительство тихонько исчезло из комнаты. Столовая вернулась в распоряжение мамы, но детский восторг от прокладывания маршрутов и составления расписаний остался со мной на всю жизнь. Вот так я и пришел к созданию симулятора модели железной дороги, дискету с которым держал в руках Брюс.
Это была даже не столько игра, сколько способ прокладывать пути, не утруждая себя возней с костылями. Но Брюс был более искушенным любителем поездов, чем я, он знал массу деталей о старинных моделях паровозов и нюансов, в которые я никогда не погружался. И он посчитал, что у игры большой потенциал. Работая на Avalon Hill, он сделал когда-то настольную игру на тему железных дорог под названием «1830», хоть акцент в ней и был сделан скорее на контроле территории, а не на прокладывании путей. Брюс сразу стал предлагать детали, которыми можно было бы обогатить мой прототип, и я с удовольствием принимал его предложения – я на все был готов, чтобы только не возвращаться к «Секретной операции».
А потом произошло эпохальное событие в игростроении. Наш коллега, гейм-дизайнер Уилл Райт, выпустил свой магнум опус SimCity, и в лексикон вошло выражение «симулятор бога». Идея этой игры пришла Уиллу в голову во время работы над другим проектом, Raid on Bungeling Bay: в какой-то момент он понял, что проектировать уровни ему нравится куда больше, чем их бомбить. Для гейм-дизайнера это чувство вполне объяснимо, но Уилл пришел к радикальному выводу о том, что и другие могут придерживаться того же мнения. Ему пришлось на протяжении нескольких лет уговаривать издателей, что симулятор строительства городов можно вообще считать игрой, и в конце концов он и его партнер в феврале 1989 года создали собственную компанию. Первая версия игры была выпущена для Macintosh, но после успешного старта продаж ее перенесли на другие платформы. В тот же год – пока Covert Action угасала, а в это время постепенно строился мой новый прототип железнодорожного симулятора – у меня появилась возможность поиграть в SimCity на ПК.
