Допустив, что Средние века можно свести к некоей абстрактной модели, с каким из двух периодов следует соотнести наше время? Любая попытка установить полное соответствие будет выглядеть наивной хотя бы потому, что мы живем в эпоху невероятно ускоренных процессов, когда происходящее за пять наших лет может порой соответствовать тому, что происходило тогда за пять столетий. Во-вторых, центр мира расширился до размера всей планеты, сегодня бок о бок живут цивилизации и культуры, находящиеся на различных стадиях развития, и мы привыкли говорить о «средневековых условиях жизни» бенгальских народов, тогда как Нью-Йорк представляется нам процветающим Вавилоном, а Пекин – моделью новой возрожденческой цивилизации. Следовательно, если и можно провести параллель, она должна пролегать между некоторыми моментами и ситуациями всей нашей цивилизации и различными моментами исторического процесса, идущего с V по XIII век нашей эры. Конечно, сравнение конкретного исторического момента (сегодня) с почти тысячелетним периодом выглядит во многом бессмысленной игрой и являлось бы таковой, если бы мы все-таки принялись сравнивать. Но мы здесь пытаемся разработать «гипотезу средних веков» (как если бы мы решили создать некое условное средневековье и думали бы о том, какие элементы потребуются нам для того, чтобы наше творение было успешным и правдоподобным).
Эта гипотеза, или эта модель, будет иметь все характерные признаки лабораторной работы: это будет результат выборки, фильтрации, а выбор зависит от вполне определенной цели. В данном случае цель состоит в том, чтобы получить историческую картину, к которой можно было бы применять тенденции и ситуации нашего времени. Это будет чисто лабораторная игра, но никто же всерьез не отрицает пользу игры. Играя, ребенок учится жить в этом мире, именно потому, что делает понарошку то, что потом ему придется делать по-настоящему.
Что же нужно, чтобы создать хорошее средневековье? Прежде всего огромный Мир, который пошатнулся; мощная имперская государственная власть, которая объединила большую территорию на основе языка, обычаев, идеологии, религии, искусства и технологии и которая в один прекрасный момент рушится под тяжестью своей собственной сложной структуры. Рушится, потому что на границах наседают «варвары», они не обязательно дикари, но они несут с собой новые обычаи и новое мировоззрение. Эти варвары могут врываться силой, потому что хотят завладеть богатством, которого они лишены; или могут просачиваться в социальную и культурную ткань господствующей империи, распространяя новые верования и новые взгляды на жизнь. Римскую империю подточила вовсе не христианская этика; империя ослабела сама, с равной готовностью приняв александрийскую культуру и восточные культы Митры или Астарты; заигрывая с магией, новой сексуальной этикой, различными надеждами и представлениями о спасении. Империя вобрала в себя новые народы, в силу обстоятельств упразднила многие жесткие классовые деления, сократила различие между гражданами и не гражданами, между патрициями и плебеями, сохранила разделение по богатству, но размыла различия между социальными ролями, а по-другому и поступить не могла. Она содействовала быстрому распространению культуры, назначала правителями представителей таких народов, которые за двести лет до этого считались низшими расами, способствовала развенчиванию догматов многих вероучений. В один и тот же момент правительство поклонялось классическим богам, солдаты – Митре, а рабы – Иисусу. Инстинктивно преследуется та вера, которая издалека представляется наиболее опасной для системы, но, как правило, высокий уровень репрессивной терпимости позволяет принимать все.
Крах Великой Стабильности (военный, гражданский, социальный и культурный одновременно) открывает период экономического кризиса и дефицита власти, но лишь антиклерикальная, впрочем вполне оправданная, реакция позволила увидеть «Темные века» столь «темными». В действительности же раннее средневековье (и, возможно, больше, чем Средние века после тысячного года) было эпохой невероятной интеллектуальной силы, увлекательного диалога между варварскими цивилизациями, римского наследия, приправленного христианско-восточными учениями; эпохой путешествий и встреч, когда ирландские монахи, бродившие по Европе, распространяли идеи, пропагандировали книги, выдумывали всякого рода безумства… Короче говоря, именно там созрел современный западный человек, и именно в этом смысле модель Средних веков может помочь нам понять то, что происходит в наши дни: крушение Великой Империи сопровождается кризисом и неуверенностью, сталкиваются между собой различные цивилизации, и постепенно вырисовывается образ нового человека. Этот образ четко проявится позже, но основные элементы его уже здесь, в бурно кипящем котле. Боэций, распространяющий учение Пифагора и перечитывающий Аристотеля, не повторяет по памяти урок прошлого, но изобретает новый способ производства культуры и, притворяясь последним римлянином, на самом деле учреждает первую философскую «школу» при варварском дворе.
3. Кризис Pax Americana
[351]То, что сегодня мы живем в эпоху кризиса Pax Americana, стало уже общим местом в современной историографии. Было бы наивно пытаться дать конкретное, а значит, застывшее определение «новых варваров» еще и потому, что само слово «варвар» всегда воспринимается нами с отрицательным оттенком и вводит в заблуждение. Трудно сказать, кто они, эти варвары: китайцы, или народы «третьего мира», или поколение протеста; или это иммигранты с юга, создающие сейчас в Турине новый Пьемонт, ранее никогда не существовавший; и наседают ли они на границы (где есть границы) или внедрились уже в социум. С другой стороны, кто были варвары в эпоху заката империи: гунны, готы или азиатские и африканские народы, вовлекавшие центральную часть империи в свои торговые отношения и приобщавшие ее к своим религиям? Единственное, что совершенно точно исчезало, – это Римлянин, подобно тому как сегодня исчезает Либерал, Предприниматель, человек англосаксонской культуры, чьим эпосом был Робинзон Крузо, а Вергилием – Макс Вебер.
В благополучных пригородах средний управленец с прической бобриком все еще воплощает собой идеал доблестного римлянина, но его сын уже носит волосы, как индеец, пончо – как мексиканец, играет на азиатской цитре, читает буддийские тексты или брошюры Ленина и часто умудряется (как случалось во времена поздней Империи) совмещать Гессе, зодиак, алхимию, маоизм, марихуану и технику городской герильи; достаточно почитать Действуй! Джерри Рубина
[352] или вспомнить программы Альтернативного университета, который два года назад организовал в Нью-Йорке лекции о Марксе, кубинской экономике и астрологии. С другой стороны, этот уцелевший еще Римлянин в минуты тоски сам развлекается, обмениваясь женами, и разрушает модель пуританской семьи. Являясь частью большой корпорации (большой деградирующей системы), этот римлян с прической бобриком на самом деле уже живет при абсолютной децентрализации и кризисе центральной власти (или властей), превратившейся в фикцию (как и Империя) и в систему все более абстрактных принципов. Почитайте впечатляющее эссе Фурио Коломбо
[353] («Власть, группы и конфликт в неофеодальном обществе»)
[354], из которого становится ясно, насколько современна для нас эта типично неосредневековая ситуация. Все мы знаем, и не надо быть социологом, до какой степени формальными бывают у нас решения правительства по сравнению с, казалось бы, второстепенными решениями крупных экономических групп, которые не случайно начинают создавать свои собственные секретные службы, возможно используя для этого силы государственных, а также собственные университеты, нацеленные на особую эффективность, чтобы противостоять Краху, постигшему Центральное Управление Обучения. Ну а вопрос о том, может ли политика Пентагона или ФБР быть совершенно независимой от политики Белого дома, теперь ежедневно обсуждается в новостях. «Технологическая власть внезапным маневром опустошила государственные институты и оставила без опоры центр общественной жизни», – замечает Коломбо, и власть «открыто организуется вне центральной и средней части общества, ближе к зоне, свободной от общих задач и ответственности, и таким образом неожиданно и открыто выявляет необязательный характер государственных институтов».
