Ходом мыслей Маклюэна управляют непростительные для теоретика коммуникаций ошибки, из-за которых он не видит отличий между коммуникационным каналом, кодом и сообщением. Говоря, что дороги и письменное высказывание – средства коммуникации, он приравнивает канал к коду. Говоря, что евклидова геометрия и одежда – средства коммуникации, он приравнивает код (способ формализовать опыт) к сообщению (способ выразить, в зависимости от заданных внешних параметров, то, что я хочу сказать, или содержание). Говоря, что свет – средство коммуникации, он упускает из виду, что «свет» может выступать в трех разных ипостасях: 1) свет как сигнал (вспышки, которые в соответствии с азбукой Морзе складываются в сообщение); 2) свет как сообщение (свет, зажженный в окне возлюбленной, сообщает «приходи»); 3) свет как канал для другого средства коммуникации (если я иду по освещенной улице, то могу прочитать объявление на стене).
В этих случаях функции света отличаются, и было бы крайне любопытно исследовать с трех совершенно разных позиций незыблемые черты самого феномена или же изучить зарождение трех световых явлений, обратившись к трем разным способам применения. В итоге успешная и прославленная формула «средство коммуникации есть сообщение» оказывается двусмысленной и преисполненной противоречивых смыслов. Она может обладать следующими значениями:
1) форма сообщения является истинным содержанием сообщения (этого мнения придерживаются авангардные писатели и литературные критики);
2) код, иными словами, структура языка – или любой другой коммуникационной системы, – является сообщением (это знаменитый тезис Бенджамина Ли Уорфа, согласно которому мировоззрение определяется структурой языка);
3) коммуникационный канал является сообщением (то есть средство, выбранное для передачи информации, определяет или форму сообщения, или его содержание, или структуру кодов – это мнение разделяет и такая наука, как эстетика, поскольку от выбора художественного материала зависят работа духа и раскрытие темы).
Эти тезисы доказывают, что Маклюэн неправ, утверждая, будто исследователи информации принимали в расчет исключительно информационное содержание и обходили стороной вопросы формы. Помимо того, что Маклюэн и здесь жонглирует терминами и использует слово «содержание» в двух разных значениях (для него это «то, что сказано», а для теории информации – «некое количество бинарных решений, необходимых для формулирования чего-либо»), выясняется, что теория коммуникации, формализируя этапы передачи информации, создала инструментарий, позволяющий дифференцировать отличные друг от друга феномены, которые надлежит воспринимать соответственным образом.
Маклюэн соединяет в своей формуле несколько явлений, но толку от этого ноль. Когда он делает вывод, что массовое распространение печатных машинок привело к появлению на предприятиях женщин-машинисток, отчего пришло в упадок производство плевательниц, то всего лишь подтверждает очевидную истину, что любая новая технология способствует изменениям в обществе. Но перед лицом изменений нелишним будет понять, чем они вызваны: новым коммуникационным каналом, новым кодом, новой структурой кода, тем, что именно доносит до нас сообщение посредством структурированного кода, или тем, как определенная группа людей воспринимает сообщение.
Предложу другую формулировку – средство коммуникации не есть сообщение; сообщение становится тем, во что его превращает адресат, когда соотносит со своими кодами восприятия, не имеющими ничего общего ни с кодами коммуникатора, ни с кодами исследователя коммуникации. Средство коммуникации не есть сообщение, потому что для вождя племени каннибалов часы – не материальное воплощение времени в пространстве, а кинетическое ожерелье, которое можно повесить на шею. Если средство коммуникации есть сообщение, то ничего с этим не поделать (апокалиптики уж точно знают): нами движет созданный нашими собственными руками инструментарий. Однако сообщение зависит от его прочтения, и в электрическую эпоху еще осталось место для партизанских войн: существуют разные типы восприятия, и битва ведется не за телевидение, а за стул перед телеэкраном. Может быть, Маклюэн и прав (а с ними и апокалиптики), но в таком случае правда губительна, а раз культура способна бессовестно порождать все новые и новые правды, то имеет смысл предложить другую, более продуктивную.
В завершение – три вопроса о чтении книги Маклюэна.
Увенчается ли успехом попытка прочитать «Понимание медиа»? Да, поскольку автор вываливает на нас целую кучу самых разных данных (как остроумно заметил в своей статье Арбазино
[441], кажется, будто книга написана Буваром и Пекюше
[442]), однако основная мысль у него одна: средство коммуникации есть сообщение. Он повторяет ее с невиданным упорством и остается верным идеалу дискурса об устных и племенных обществах, приглашая нас к нему приобщиться: «это целостное сообщение с кажущейся избыточностью прослеживается снова и снова, пробегая вновь и вновь по виткам концентрической спирали». Позволю себе лишь одно замечание: избыточность не кажущаяся, она совершенно реальная. Как и лучшие продукты массовой развлекательной индустрии, нагромождение второстепенных сведений служит исключительно для того, чтобы сделать привлекательнее чрезмерно раздутую ключевую структуру, и в итоге читатель всегда будет получать только ту информацию, которая уже была ему известна (или понятна). Все цитируемые Маклюэном знаки относятся к чему-то изначально заданному.
Стоит ли читать Маклюэна и ему подобных тем, кто уже читал Зедльмайра и прочих? Я считаю, что стоит. Хотя оба говорят об одном и том же, просто меняя «плюс» на «минус» (а именно: медиа не транслируют идеологию, они сами и есть идеология), мистическая высокопарность Маклюэна оказывается не упаднической, а волнующей, жизнерадостной и с легким налетом безумия. Есть в Маклюэне что-то хорошее, как в хиппи и любителях покурить бананы
[443]. Интересно, что они еще придумают.
Полезно ли читать Маклюэна с точки зрения науки? Вопрос с подвохом, поскольку придется сдерживать себя, чтобы под влиянием здравого академического смысла не сровнять с землей автора гимнов в честь электричества. Какое зерно истины скрывается за этой стойкой интеллектуальной эрекцией?
Маклюэн не ограничивается заявлением, что «47 – это говорливый мертвец», по большей части его высказывания каббалистического толка звучат как «77 – женские ножки»: в отличие от первого случая, здесь мы имеем дело не с необоснованным сравнением, а со своего рода структурной гомологией. А поиск структурных гомологий внушает ужас лишь ограниченным умам и грамотеям, неспособным видеть дальше своих методичек. Когда Панофский
[444] обнаруживает структурную гомологию между архитектурой готических соборов и композицией средневековых богословских трактатов, он сравнивает два modus operandi
[445], которые порождают реляционные концепции, сводимые к единой диаграмме, единой формальной модели. Поэтому, когда Маклюэн видит взаимосвязь между отмиранием гутенберговского менталитета и пониманием организационных структур как основанных на логике и иерархии, он, несомненно, испытывает сходное эвристическое наслаждение. Но стоит ему добавить, что тот же процесс привел к исчезновению толп носильщиков от дверей гостиниц, как он вступает в мир маловероятного, а заявление об исчезновении вертикального шва на нейлоновых чулках и вовсе приводит его в мир фантомов. Когда же он с присущим ему цинизмом принимается жонглировать общепринятыми мнениями, чью ложность прекрасно осознает, мы начинаем что-то подозревать: Маклюэн не только знает, что электронный мозг ежесекундно и на огромной скорости осуществляет множество операций, но и понимает, что не может утверждать на основе этого факта, будто «мгновенная синхронизация множества операций положила конец старому механическому образцу расположения операций в линейную последовательность». Программирование электронного мозга на самом деле и состоит в подготовке линейных последовательностей логических операций, разложенных на бинарные сигналы, и нет ничего менее племенного, тотального, полицентрического, галлюцинаторного и не-гутенберговского, чем работа программиста. Нельзя пользоваться наивностью среднестатистического гуманиста, знакомого с электронным мозгом исключительно по фантастическим романам. По мере того как Маклюэн озвучивает свои ценнейшие прозрения, так и хочется попросить его не показывать нам фокус «Три карты Монте»
[446].
