Первым ему на глаза попался боцман Макферсон – всегда крепкий к вину, он уже достаточно протрезвел, чтобы сидеть внутри небольшого кружка матросов и хриплым, заунывным голосом тянуть какую-то песню:
– Эй, юнга, ступай-ка в трюм;
Ты налей нам рому тайком, да покрепче.
Помянуть товарищей, да на дне морском.
Ведь мы же не звери, чтобы сгинуть за так…
Эй, матрос, ты скорей разворачивай парус!
Скоро отправимся в дальний путь.
Эй, принимайся живей за работу –
Море не терпит ленивых и трусов.
Эй, рулевой, крепче держись за штурвал:
Ветер попутный несет нас навстречу судьбе.
К Богу ли, к дьяволу в пекло –
Что ни выпадет, примем мы все… – пел старый боцман, и его товарищи, в меру своих сил, подтягивались следом вразнобой, и их голоса, хриплые у кого от выпитого, у кого – от возраста, а у кого-то – попросту от природы отнюдь не певческого тембра, и впрямь складывались в какую-то причудливую, неровную мелодию, полную и тоски, и смирения, и решимости, и нарочитой гордой беспечности к собственной участи, и еще чего-то странного – того самого спокойного осознания, принятия всего, происходящего вокруг, которое так удивляло Эдварда в пиратах и чего он прежде напрасно ожидал от куда более достойных людей. Пираты были преступниками и сознавали это, но относились к своему беззаконному способу существования так же, как к известиям от новых налогах на их родине в Старом Свете, возможной перспективе собственной смерти в очередном абордаже, силуэту испанского галеона–охотника на горизонте или необходимости после тяжелой ночной вахты подменять слегшего от внезапной болезни товарища – спокойно и бесстрашно, не боясь ни земной расплаты за свои грехи, ни Божьего суда, хотя и не отрицая их теоретической возможности. Совсем как тогда… тогда…
Удивительно серебристый, особенно неспешно и ладно звучавший на фоне хрипловатых вскриков остальных девичий голос выдернул его из тягостных воспоминаний. Эдвард, признаться честно, даже не заметил, когда именно закутанная в непривычный для нее камзол Эрнеста появилась на палубе и присоединилась к певцам – быть может, она и до того сидела где-нибудь неподалеку, как всегда, спрятав лицо за длинными волосами и размышляя о чем-то своем. Но теперь она пела, в отличие от Макферсона, легко выговаривая журчащие английские слова и не коверкая их никаким иностранным акцентом – а за ней оживала вся растекшаяся по верхней палубе команда, и даже откликался кто-то из трюма, с кубрика, вкладывая свою лепту в этот рассказ о пиратской жизни:
– Эй, боцман, кнут опусти свой!
Мы и сами работать на совесть не прочь, коли кровь горяча –
Ведь себя же одних и обманем иначе,
Опусти его, мы не собаки, чтоб бить нас сплеча!
Эй, штурман, скажи нам наш курс!
Ты уж постарайся не бросить нас в шторм,
Хоть мы и скверные, все же – люди:
Раньше срока не хочется рыбам на корм…
Эй, квартирмейстер, избранник команды!
Расстарайся, чтоб было нам выпить и съесть
Хоть чего-то – и нашей нужды не забудь,
А то выйдем ль на сушу – Бог весть!
Эй, капитан, капитан наш отважный!
Добычи по силам досталось нам сколько-нибудь –
За товары и деньги отдали кость, кровь и пот –
Так при дележке ты нас не забудь!
Эй, Господь Всемогущий на небе высоком!
Все дела – пред тобой на весах да в последний наш час.
Плохо ли, ладно ли жили – Тебе лишь ответим;
Господи, сами себя не жалели, пожалей хоть ты нас!..
Прохладная ладонь тронула его за плечо, и Дойли, вздрогнув, поднял тяжелую голову. На палубе уже вовсю пели другую песню, громкую и затейливую – а Морено, расстелив свой камзол на коленях, с иголкой в руках подшивая оторвавшуюся подкладку, сидела рядом с ним. Сбоку от нее прямо на палубе, укрывшись левой фалдой и рукавом, свисавшими вниз, сопел свернувшийся калачиком Карлито.
– Вам не понравилась наша песня? – тихо и спокойно спросила она, наматывая нитку на палец и перерезая складным ножом вместо ножниц. Дойли, застигнутый врасплох, нахмурился:
– Нет. Нет, с чего вы взяли?
– Да бросьте притворяться, – устало посоветовала Эрнеста, заканчивая работу и полностью укрывая спящего мальчишку починенным камзолом. Тонкие пальцы ее при этом быстро, едва заметно прошлись по черным кудрям Карлито, убирая закрывшие лицо пряди. – До сих пор вздохнуть толком не можете – я сперва даже подумала, что у вас сердце вдруг заболело. Знаете, бывает так, если долго не пить, а потом хватить лишнего – оно не в голову ударит, не в ноги, а именно сюда, – она приложила руку к груди и сделала глубокий вдох. – Но если бы все дело было в этом, вы не сидели бы тут с таким видом, будто вчера схоронили всю родню, а разбудили мистера Халуэлла и попросили у него что-нибудь, верно? Стало быть, не сердце у вас болит – а может, и оно, только ром тут ни при чем.
– Все верно, – после продолжительного молчания согласился Эдвард. – Дело совсем не в роме.
– А в чем же? – спросила Морено, сложив руки на коленях и устремляя на него внимательный взгляд своих темных глаз, неправдоподобно ярких для этого серого, облачного утра. – Что с вами случилось, мистер Дойли? Какие у вас личные счеты с пиратами?
Эдвард ответил не сразу; никогда не будучи излишне застенчив, за исключением лишь ранней молодости и знакомства с Мэри Фостер, он все же с трудом представлял, можно ли говорить с пираткой о том, что, казалось, позабытое, вновь всколыхнулось с его душе вместе с услышанной песней.
– Это было давно, – глухим голосом начал он, глядя куда-то в пустоту. – Я тогда только-только стал четвертым помощником…
***
… Капитан Эванс был – что необычно – доволен ими. Старый военный, он твердо верил в то, что малейшая похвала или поддержка развращают подчиненных, а потому никогда не позволял подобного ни себе, ни другим офицерам. Эдвард, имевший перед глазами лишь пример слабохарактерного пьяницы–отца, не считал такое поведение несправедливым: ему нравилась железная дисциплина на судне, а к старому капитану, при всей его суровости, он успел привязаться и чувствовал, что Эвансу тоже не совсем безразлична его участь. Исполнительный, старательный и схожий с ним по воззрениям юноша нравился капитану, так что тот, закрыв глаза на отсутствие у него необходимого образования, произвел его в лейтенанты и назначил четвертым помощником, а по возвращении в Англию намеревался отправить в офицерскую школу по рекомендации – иного способа попасть туда, за исключением особого героизма, у не имевшего денег и слишком взрослого – ему уже сравнялось двадцать лет – Дойли не было.
Но у его покровителя все же имелась одна слабость, которую в последующие годы Эдвард нередко наблюдал и в себе: болезненная, яростная и беспощадная ненависть ко всяким нарушениям – правил поведения, корабельного устава, законов – и твердое стремление наказать ослушников. Не удивительно, что вольных морских разбойников, не стыдившихся своего дела, он ненавидел больше всех. Команда успела как следует понять это: и во время вчерашнего боя, длившегося почти целый день, и теперь, когда два десятка уцелевших пиратов, скованные по рукам и ногам, ожидали своей участи в трюме.