Для капитана, а особенно для военного, да и для его команды куда выгоднее было сохранить пленных и доставить в Англию. Тем более что возложенная на них миссия сопровождать «Альбатрос», грузовое судно, направлявшееся в порт Эвери, была уже благополучно завершена, местные воды благополучно проверены на отсутствие испанских судов, и ничто не препятствовало возвращению назад. Но капитан Эванс распорядился иначе.
Эдвард, только-только сдав вахту – в бою ему удалось отделаться лишь парой царапин, вследствие чего остаток дня, следующую ночь и все утро он провел, по очереди заменяя остальных, менее удачливых офицеров – как раз собирался хотя бы на час прилечь в кают–компании, когда капитан подозвал его к себе и жестким, звенящим голосом велел вывести пленных на верхнюю палубу.
Эдварду и раньше доводилось исполнять разного рода неоднозначные поручения Эванса: и собственноручно наказывать провинившихся матросов кошкой, и дважды объявлять команде об урезании и без того скудного пайка, когда корабль попадал в мертвый штиль, и спорить с боцманом Робинсом – изрядным пьяницей, но всегда столь яростно отстаивавшим интересы своих подопечных, что и теперь еще Дойли, закрывая глаза, видел это темно–багровое, с сизым носом и выпученными глазами, лицо, а в ушах у него до сих пор звенели бесконечные упреки в том, что матросы не могут голодать неделями, не спать по двое суток и более, сидеть в карцере за косой взгляд или брошенное от усталой злости ругательство, обходиться судовым врачом, который одновременно и кок, и священник, и второй плотник…
Могут. А если и не могут, то должны! – с яростью размышлял тогда молодой Дойли, и тот, что глядел на его хищное, жадное до капитанской похвалы и хоть мимолетного проявления собственной власти лицо через кривое зеркало десяти прожитых лет, не мог не признать, что тот юнец определенно был в чем-то прав: моряк может вынести все, особенно если он матрос. Особенно – если он пират–матрос.
Но и тот, молодой и хищный, и даже повзрослевший на десять лет Эдвард Дойли никак не мог представить, что должен был чувствовать тот, самый первый пират – даже под угрозой пыток пленные отказались сперва выдать своих командиров, поэтому пришлось килевать всех подряд – уже поднятый на рей, привязанный за руки и ноги к протянутой под килем корабля веревке – и знающий, что будет, когда за один из ее концов начнут тянуть…
Эдвард не отворачивался, не морщился, даже когда превратившееся в кровавый кусок мяса тело тяжело и мокро шлепнулось на палубу – капитан Эванс приучал своих людей бестрепетно выносить и не такое – но ничто не могло заставить его посмотреть на изувеченное тело прямо. Дождавшись кивка капитана, он вместе с боцманом подошел к трупу, твердыми руками развязал все еще охватывавшие окровавленные теплые лодыжки и запястья концы веревки и принялся, не глядя в лицо, обматывать ими руки и ноги следующего пирата. Кто-то из пленных кричал на него, осыпая самыми страшными проклятиями и ругательствами, и от этого становилось немного легче – человеческий голос помогал отвлечься, не думать о том, что Эдвард делал прямо сейчас привычно и уверенно собственными руками.
Лишь один раз он обернулся и посмотрел, увидев – но не на казнимого, а на капитана – и сразу же отвел глаза, не решаясь вздохнуть от подступившего к сердцу щемящего мучительного чувства. То был не страх, отнюдь нет – его странный, но ему самому более чем понятный наставник никогда не пугал Эдварда: даже теперь, когда он стоял, сощуренными немигающими глазами впиваясь в мучительно медленно исчезавшую в кильватере человеческую фигуру, глубоко и тяжело вздыхая, так, что ему даже пришлось пойти на неслыханную поблажку собственному телу, расстегнув верхнюю пуговицу тугого воротника и ослабив узел шейного платка – даже теперь капитан Эванс не внушал своему верному лейтенанту страха. Все можно было понять и объяснить – не теперь, конечно, когда за бортом вода медленно становилась красной от крови, а на веревке поднимался очередной еще теплый, трясущийся и мокрый труп – однако после, когда все это закончится, можно будет подойти, спросить, нет ли у капитана каких-то распоряжений, почти незаметно проследовать за ним в каюту, и уже там, вдали от посторонних глаз, за спокойным течением чужой обстоятельной речи, все обязательно наладится…
Но пират булькнул кровью и поднял голову.
Именно в тот момент, когда его товарищ – тот самый, проклинавший и ругавшийся – закричал, забился, осознав, что он следующий. Веревка, мокрая от крови, выскользнула из рук Эдварда, и он метнулся было поднять ее, обвязать вокруг чужих запястий – и осекся, увидев страшное, нечеловеческое уже лицо предыдущего казненного. У того изрезаны были лоб, щеки и подбородок, половину носа вместе с правым ухом снесло, как бритвой, а где-то на скуле мертво и страшно белела кость; но глаза были оба целые и совершенно живые, устремленные прямо на обреченного товарища. Тот даже кричать перестал, не то от ужаса, не то от еще Бог весть чего, и стоял абсолютно неподвижно – бери и вяжи, но забытая веревка валялась на палубе под ногами у Эдварда, а сам он не то что о ней, он собственное имя едва ли вспомнил бы в тот момент, глядя на ожившего мертвеца перед собой.
Пират скалил окрашенные густой, вязкой кровью зубы и смотрел в ответ.
– Паршивое… пар… шивое у вас корыто, – прохрипел он, косясь на застывшего, белого Эванса. – Днище гладк… кх, кх… гладкое, киля будто и нет.
Дойли, отмерев, тоже с ужасом воззрился на капитана: тот, тяжело дыша, рвал от горла расстегнутый воротник и глядел на пирата совершенно бычьими, налитыми кровью глазами, каких Эдвард никогда раньше у него не видел. В тот момент он впервые в жизни испытал страх перед человеком, под началом которого ходил полных четыре года.
– Взять его, – таким же хриплым, задушенным голосом распорядился Эванс. Боцман Робинс, услышав эти слова, еле слышно выругался, отпихнул замешкавшегося помощника и сам наклонился за веревкой:
– Шевелись-ка, парень. Еще раз…
Схваченный пират не сделал ни малейшей попытки высвободиться – наоборот, сам протянул к Эдварду ободранные до мяса руки и снова забулькал своим жутким смехом, когда тот не с первого раза сумел затянуть узел непослушными пальцами. Остальные пленники молчали – ни один из них не произнес ни слова, даже не шелохнулся – и эта мертвая тишина на палубе стала последней каплей: капитан Эванс тяжело, всем своим затянутым в мундир корпусом развернулся к стоявшим у каната матросам и заорал не своим голосом:
– Тяните же!
Заскрипели веревки, и окровавленное тело снова исчезло за бортом. Эдвард, слегка пошатываясь – он все еще верил где-то в глубине души, что все только что произошедшее было лишь плодом его воспаленного тропическим солнцем разума – оперся обеими руками в планшир и закрыл глаза. Под веками все еще болезненно ярко горели розовые пятна расплывавшейся в кильватере крови – но если не глядеть на них и не думать о том чудовище, которое через минуту–другую извлекут из–за противоположного борта, терпеть еще оставалось возможно…
Вытащенный из воды труп молчал – это было и понятно, разве мертвые могут говорить? – поэтому Дойли, немного отойдя от первого щемящего ощущения ужаса, уже оказался в силах отправиться снова помогать боцману. Развязывая веревки, он спиной чувствовал тяжелый взгляд капитана.
