– Быть может, просто моя душа не лежит к морю, – раздраженно пожал плечами Эдвард. Девушка улыбнулась вторично, шире и откровеннее:
– Если вы не любите море и не любите, с ваших слов, службу в армии – то что же любите, мистер Дойли?
– К чему вы клоните?
– Все люди знают и охотно говорят о том, что им не нравится, но очень немногие могут ответить на вопрос, чего они хотят в действительности, – спокойно ответила на этот выпад Морено и неожиданно внимательно заглянула ему в лицо: – А вы сами-то что, мистер Дойли? Не мечтаете о стоянке в Нью–Лондоне и встрече с прелестной мисс Фостер?
– Я совершенно точно не намерен обсуждать это с вами, – отчаянно молясь в душе о том, чтобы не побледнеть – удар достиг–таки цели – выдохнул Эдвард. Больше всего его почему-то поразило даже не внезапное упоминание дорогого его сердцу имени, а искренняя и вообще-то не свойственная Морено злость, прозвучавшая в этом последнем вопросе – обычно, если ей что-то не нравилось, она говорила прямо и подкрепляла свои слова энергичными действиями. А теперь Эрнеста молчала, сверля собеседника откровенно злым, недовольным взглядом – и Дойли готов был поклясться, что где-то в глубине этих умных, взрослых черных глаз просматривалась самая настоящая обида нелюбимого ребенка, не понимающего, чем он хуже остальных детей в семье. Сам Эдвард некогда испытывал подобное чувство – правда, в отношении одного лишь отца, а не заботливой и нежно обожаемой матери – и теперь, глядя в лицо этой странной, до сих пор не всегда понятной ему девушки, он ощутил, как какое-то удивительное чувство, смесь нежности, жалости и тревоги, кольнуло его сердце.
– Чего бы я сейчас ни хотел – это уже не имеет значения, сеньорита, – подумав, как можно мягче заверил он ее. – Зачем мне отправляться в город, где меня никто не ждет? Теперь мое место здесь, – произнося эти, быть может, не совсем соответствующие действительности слова, он все же испытал удивительное облегчение, когда прежнее напряженное выражение в глазах Эрнесты уступило место обычной чуть лукавой, понимающей усмешке.
Звон рынды, как нельзя вовремя разнесшийся над кораблем, неоспоримо свидетельствовал о наступлении обеденного времени. Сменившиеся с вахты матросы, уработавшиеся, веселые и голодные, вместе с другими, сразу по окончании трапезы обязанными заступить на их место, выбирались на верхнюю палубу, расстилали куски парусины, служившие сразу и скатертями, и обеденными столами, водружали на них принесенные с камбуза бачки с горячим варевом, усаживались вокруг по шесть–семь человек и, вооружившись нехитрыми приборами, – у многих ограничивавшиеся лишь складными ножами да собственными пальцами – принимались за еду. Пища, как и полагалось, была одинакова для всех: и Рэдфорд, и Эрнеста, также обедавшие вместе с остальными, получали точно такую же порцию того блюда, которым угощали матросов. В первое время это казалось Эдварду диким, но он, в отличие от многих своих сослуживцев, никогда не был излишне прихотлив к еде, да и кок Хоу, вопреки ходившим среди всех моряков обидным шуткам о судовых поварах, был вполне честен и чистоплотен в своей работе: похлебки, импровизированные крупяные каши, солонина и вяленая рыба, приготовленные им, после многочасовой работы на солнцепеке казались просто манной небесной.
Единственным проявлением субординации во время трапезы было занимаемое за бачком, из которого ели капитан, старший помощник и квартирмейстер, место: сесть по соседству с Рэдфордом и Эрнестой кому угодно было нельзя и, насколько понимал Дойли, подобное неуважение пираты могли расценить как прямой вызов. В первый раз, когда ему предложили занять это место, Эдвард даже посчитал, что ослышался: но места Макферсона и Моргана, бывших на «Морском льве», пустовали, и Рэдфорд под радостным взглядом Генри – наверняка это и была инициатива несносного мальчишки – сам слегка сдвинулся вбок, пригласительно кивая ему на свободный угол парусинной скатерти. Эрнеста чуть заметно усмехалась, посматривая на Эдварда со своим всегдашним вызовом в черных глазах – и под ее взглядом тот, вспыхнув от досады, неловко, спешно поднялся на ноги и уселся на предложенное ему место. С тех пор за капитанским столом их четверка оставалась неизменной, и два или три человека, присоединявшиеся к ним, должны были для этого отличиться чем-нибудь действительно почетным среди пиратов.
Однако сегодня на почетном месте их оказалось всего трое: Эрнеста, с обычным здоровым аппетитом и невозмутимым видом поглощавшая обед, сам Дойли и хмуро оглядывавший толпу обедающих матросов Рэдфорд: Генри нигде не было видно. Эдвард наблюдал за все более мрачневшим капитаном с искренним удовольствием: его так и подмывало невзначай назвать имя старпома, чтобы сделать ситуацию еще более неловкой; однако то смутное чувство, которое он прежде привык называть благородством, мешало ему.
– Да не дергайся ты, – негромко посоветовала вдруг Эрнеста, зачерпывая полную ложку похлебки и выкладывая из нее перед Рэдфордом приличный кусок солонины. – Перебесится и придет, говорю же. Ешь давай, это вкусно.
– Спасибо, что-то не хочется, – сухо отозвался Рэдфорд, едва ли вообще до конца расслышав ее слова; подумал, затем вдруг резко поднялся со своего места и, кивнув дернувшейся было за ним девушке, направился в сторону трюма.
– Просто замечательно, – тихонько пробормотала Эрнеста, проследив за ним взглядом, и на секунду Эдварду стало почти жаль ее.
– Не обращайте внимания, – предложил он шепотом, игнорируя приглушенные смешки за спиной: должно быть, для матросов они двое, оставшиеся за импровизированным столом практически наедине, и впрямь казались забавны, – и не переживайте так. Как-нибудь сами разберутся.
– Наверное, – недовольно проворчала Морено, хотя лицо ее немного прояснилось при этом. – Спасибо, мистер Дойли. Я, если честно, боялась, что вы опять что-нибудь скажете…
Эдвард предпочел отмолчаться, сделав вид, что уделяет все внимание содержимому бачка с похлебкой. И в лучшие времена он не часто испытывал подобное чувство, но именно теперь ему стало откровенно стыдно за свои недавние мысли.
– …нет, Джек! Я никогда тебе не перечил, но для меня это очень важно!.. – до неприличия громко раздался над палубой звонкий голос Генри. Многие матросы, отлично расслышав его слова, с любопытством повернулись в сторону трюмного люка, из которого как раз выбирался первым взъерошенный и сердитый Рэдфорд. Не обращая внимания на удивленные взгляды остальных, он прошел к своему месту и опустился на него с таким видом, как будто только что выдержал смертельную схватку с диким зверем. Генри, следовавший за ним, также заметно взволнованный и раздосадованный, остановился прямо перед ним, но присаживаться не спешил.
– Сеньорита Эрнеста, – во все глаза глядя на девушку, проговорил он срывающимся голосом, – мэм, вы должны его уговорить.
– Генри, – как можно более миролюбиво отозвалась Морено протягивая ему ложку, – Генри, малыш, есть вещи, которые следует обсуждать только в подходящей обстановке. Сядь и поешь, а затем мы подробно обсудим все еще раз.
– Да не могу же я! Как вы… вы совсем ничего не понимаете, – нервно оглядываясь по сторонам, с тоской выдохнул Генри. Рэдфорд молчал, внимательно глядя на него; Эрнеста, тяжело вздохнув, налила себе еще грога, и Дойли, все это время с некоторым недоумением наблюдавший за этой странной схваткой, внезапно удивленно спросил:
