– Но я выжил, – задумчиво возразил Томас. Эндрю с крайне наставительным видом поднял палец:
– Не перебивай! Судовой врач – ну, который… как его звали-то? То ли Джек, то ли Джо – в общем, пьяница горький был, от того и сгинул два года спустя – так он сразу сказал, что ты помрешь и ничего уже не поделаешь. Мы ему говорим: ну, сделай хоть что-нибудь, на то ж ты и доктор – а уж мы в долгу не останемся, да и он – то есть ты – наверняка завсегда благодарен будет. Из той его болтовни про мозги я особо ничего не понял, но все–таки сообразил, что ты, если и выживешь, то ни черта помнить не будешь, а значит, крепко тебе помощь потребуется. И ребята наши решили возле тебя по очереди дежурить и за тобой смотреть – ты ж тогда не помер все–таки, оказался парнем что надо – и когда очухался, мы на радостях даже за твое здоровье слегка тяпнули… А уж после того, как ты еще в горячке стал сыпать этими своими заумными словечками и нас поучать, как двойной португальский вязать, и ясно стало, что ты свой брат, моряк – тут и речи больше не было, чтобы тебя в порту оставить.
– А больше ты ничего не знаешь? Что это было за судно, откуда могло идти – неужели у вас не было никаких предположений? – рассеянно качая головой, как будто еще не вполне отойдя от недавнего приступа, спросил Смит. Эндрю махнул рукой:
– Нет, приятель. В открытом море тебя подобрали, какие уж тут предположения… А вот удачу ты нам точно принес: и полугода не прошло, как мы так удачно устроились все вместе к мистеру Рочестеру, – он жадно отхлебнул рому и довольно рассмеялся: – Да брось, Том, неужто все никак та женщина из головы не идет? Так я знаю поблизости одно местечко, там все это дело тебе обустроят в лучшем виде!
– Нет, не хочу, – подумав, с серьезным видом возразил его товарищ. – До сих пор голова словно раскаленным песком набита – уснуть бы поскорее…
– А это ты, дружище, верно придумал. Вздремнуть тебе и правда не помешает, – закивал Эндрю, стреляя глазами по сторонам: – Сейчас схожу к хозяйке, устрою тебя тут на ночлег, а потом кой–куда смотаюсь на пару часиков – и тоже на боковую. Давай-ка, поднимайся потихоньку, – предусмотрительно беря Томаса под локоть, прибавил он почти ласково. – Эге, да у тебя же совсем глаза слипаются! Ну, это ничего страшного, парень: потерпи пару минут, и будешь уже в постели…
Смит повиновался беспрекословно: в отличие от многих других умалишенных, он никогда не буянил и был покорен требованиям товарищей, которым доверял, как ребенок. В крохотной комнатушке, куда отвел его Эндрю, только и были скрипучая кровать, колченогий табурет с рукомойником да кое-как пришпиленная к оконной раме сетка, местами продранная, но все–таки с грехом пополам исполнявшая роль защиты от огромных, в ладонь длиной белесых мотылей, то и дело с отчетливым шуршанием пытавшихся пробиться сквозь нее. Но простыни на кровати оказались пусть и застиранные, но чистые и мягкие, да и не к лицу любому моряку было бы заявлять, что он не знавал ночлега значительно хуже; поэтому Томас лишь послушно покивал в ответ на последние наставления Эндрю, сбросил с себя сапоги и верхнюю одежду, задул оставленную товарищем свечку, забрался в постель и уснул, не успев даже накрыться одеялом.
Спать он любил, хотя это и не было качеством, которые ценились в подобных ему людях, расходному товару во имя процветания созданной мистером Рочестером компании – поговаривали, что ее горизонты были значительно шире озвучиваемых официально. Томас Смит тоже слыхал об этом, но не особенно задумывался: эти мысли, как и все остальные, кроме самых будничных, обычно означали для него долгую и мучительную головную боль, от которой помогал лишь сон – долгий, длившийся порой больше суток, такой, какой не мог бы позволить себе на судне даже сам капитан, не говоря уже обо всех остальных. Поэтому в плавании Смит держался, как мог, изредка уходя в лазарет – когда становилось совсем уж невмоготу – а во время коротких стоянок чаще всего целыми днями лежал в кровати, наверстывая упущенное в долгих, сладостных видениях.
Во сне у него никогда не болела голова – это он мог сказать точно, хотя по пробуждении многие детали почти сразу же стирались из его памяти. Судовой врач – не тот, первый, лечивший его, а второй, моложе почти вдвое и еще не пьющий – как-то советовал Смиту, знавшему грамоте, записывать увиденное во сне и после перечитывать. Тот сперва так и делал, однако вскоре осознал, что выполнить это практически невозможно. Слишком восхитительны и воздушны были образы, увиденные им, чтобы грубый человеческий язык нашел для них выражение в словах. А то немногое, что Томас все же смог бы описать, он обычно не рассказывал никому, на собственном горьком опыте зная, что его в лучшем случае неверно поймут, а в худшем – засмеют; к тому же, то ли оттого, что от своей жизни он знал лишь последние семь лет, то ли по другой причине, но речь его часто была действительно смешной и едва понятной ему самому. И лишь лежа вот так, в одиночестве в пустой комнате, Томас позволял себе в ожидании сна вволю вспоминать все привидевшееся ему раньше.
Во снах был соленый ветер в лицо – не такой, к какому он привык, не обычный, а сильный, ярким и яростный, с брызжущими в лицо брызгами воды. Была какая-то безумная, яростная гонка не то за другими судами – пестрой чередой, большие и маленькие, дававшиеся легко и сражавшиеся за себя до последнего, они проходили перед глазами Томаса, и он мог схватить их в ладони, как крохотные лодочки, вытачиваемые за время ночных вахт и продававшиеся местной детворе в любом порту за сущие гроши самими матросами. Были причудливые, странные линии на картах и удивительные строчки цифр, складывавшиеся в загадочный узор – Томасу иногда чудилось в них что-то знакомое, и тогда он кидался их зарисовывать и записывать, но числа после никак не желали сходиться по ним; однако иногда штурман, мистер Биксби, разрешал Смиту взять себе копию какой-нибудь карты и разрисовывать ее этими воображаемыми безумными маршрутами, и даже почти не смеялся над ним после. Были люди с удивительно яркими лицами, каких Томас никогда не видел на службе в «Рочестер и К…», а значит, не мог знать; но в снах все они хлопали его по плечу, звали каким-то певучим именем, явно не английским, отдававшим на языке какой-то округлой, томительной сладостью, куда-то звали и поздравляли с чем-то, кричали, хохотали что есть сил, сражались на поразительно сверкавших на солнце саблях и стреляли из ужасно громко грохотавших в воздухе пистолетов – наяву у Томаса от такого наверняка разболелась бы голова, но во сне он лишь скалился на все это с радостью молодого хищника, вышедшего на свою первую охоту.
И были среди этих лиц совсем странные, незнакомые образы, но отчего-то являвшиеся ему чаще всего: сияющая, улыбающаяся молодая женщина, похожая на солнце, с копной пышных, кудрявых рыжих волос, пахнувших какими-то полевыми цветами и оттого еще более восхитительных – когда Смит иногда во снах зарывался в них лицом, слушая грудной, счастливый смех незнакомки, то чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. Он знал, что готов на все ради нее, и что она чувствует то же самое – а значит, все остальное не имело больше значения. А еще откуда-то из этих снов выныривало самое большое чудо – крохотная черноволосая девочка с сияющими любопытством темными глазами, виснувшая на шее то у него, то у рыжеволосой красавицы, задававшая уйму вопросов, обнимавшая их обоих тоненькими ласковыми ручками и смеявшаяся так громко и заливисто, что у Томаса сжималось сердце. Он был уверен, что эта малышка – его дочь, и в первые месяцы, увидев ее во сне, всегда порывался отправиться на ее поиски; товарищи наперебой отговаривали его, уверяя, что никакой девочки в действительности нет.
