Бумаги перед ним на столе – бумаги, предназначенные его хозяину – написаны сплошь на испанском. Он знает этот язык, хотя и скверно: покинул родную страну и отправился в Вест–Индию почти тридцать лет назад. Но неровные чернильные строчки медленно, но верно складываются в знакомые слова: «Если нужная информация не будет доставлена в срок, то наше соглашение будет признано недействительным… Пираты, оказывающие столь значительную, хотя и непредумышленную поддержку британскому флоту, по моему разумению, должны быть выданы в кратчайшие сроки, список имен прилагаю… Оговоренная нами сумма останется неизменной, только если вы не прибавите к своим обыкновенным донесениям нечто весьма ценное, что заставит нашу великую державу преисполниться к вам особенной благодарности…» Подпись – «Капитан эскадры Его Величества короля Испании Хуан–Мигель де Гарсия»…
Томас отшвырнул от себя исписанный лист, опомнился, поднял его и поднес поближе к свету. Четкие, неимоверно просто и искусно начерченные линии маршрутов красовались на карте, сетка которой едва намечена была легкими штрихами карандаша. Схватив атлас, он раскрыл его, пролистал: очертания материковой части и архипелагов в точности повторяли сотворенные искусными руками специально обученных штурманов, а сами фарватеры – не совпадали ни разу. Каждый из указанных в атласе путей содержал пометки: «опасное течение», «рифы», «пираты», «частые штормы», «зона военных действий». И любой из созданных рукой Томаса маршрутов с пугающей легкостью, словно играючи огибал все эти препятствия, ни на волос не отклоняясь от курса, а кое–где даже и сокращая его.
Смит поднял голову. Чужое имя, чужое лицо давили на него, мешая дышать, но больше он не собирался подчиняться им. Давно забытое ликование, чувство свободы и осознания охватило его. Теперь Томас знал, что и как ему следует делать.
– Я вспомнил, кто я такой, – запрокидывая лицо навстречу сияющим в небесах звездам, прошептал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Я вспомнил!
Глава XXIII. Сменить курс
Долгая, тяжелая ночь, наполненная тревожным ежеминутным ожиданием нападения, сменилась редкостно пасмурным для этого времени года утром, и в какой-то момент испанские галеоны пропали из поля зрения, но ожидаемой радости это не принесло. Сменившись, Эдвард промучился несколько часов в кубрике, забываясь на пару десятков минут лихорадочным сном и сразу же выныривая из него уже сжимающим в ладони рукоятку ножа – огнестрельное оружие полагалось сдавать в крюйт-камеру, и он как старший канонир не должен был подавать остальным дурной пример, нарушая это правило, однако теперь ему хотелось этого как никогда. Наконец, поняв, что отдохнуть таким образом все равно не сможет, Дойли выбрался из гамака и отправился на верхнюю палубу, сменив одного из «вперед смотрящих» – дозорный, совсем сонный и остервенело терший красные глаза, совершенно искренне поблагодарил его и принялся как-то косо сползать вниз с марсовой площадки. Один раз он оступился и сорвался бы с вантов, не подхвати его за пояс наблюдательная Эрнеста, тоже не покинувшая палубу.
– Эй, осторожнее, – придерживая его под локоть, велела она, помогая незадачливому парню спускаться вниз. – Ну-ка, ногу сюда, руку… Роджер! Роджер, иди, помоги-ка, – вездесущий мальчишка, тоже с серьезными большими глазами – видимо, тоже все понял насчет преследователей – был уже тут как тут, и Морено потрепала его по лохматой макушке с торчавшими кое–где мелкими косичками: – Отведи Салли к мистеру Халуэллу, попроси, чтобы дал ему что-то от качки, потом проводи до кубрика и устрой там. Сможешь так сделать?
– Конечно, мэм, есть, мэм! – отчеканил тот чуть ли не по–армейски – Эдвард, не раз слышавший такую исполнительно–залихватскую интонацию у совсем зеленых новобранцев, невольно усмехнулся: на душе сразу же слегка потеплело, впервые с тех пор, как он увидел вражеские суда на горизонте.
С тихим, чуть слышным шорохом Эрнеста ловко взобралась к нему; Дойли сразу же сдвинулся вправо, освобождая ей место, протянул было руку, желая помочь – на ладони ему тяжело шлепнулся кожаной обложкой судовой журнал.
– Вы б еще ниже спустились, на опердек, например – в орудийные порты же тоже горизонт видно, – первым делом выразила свое недовольство девушка, встряхнулась всем телом, огляделась по сторонам и уселась рядом с Эдвардом, скрестив ноги по–турецки: – А, нет, обзор ничего так, извините. Всю ночь этих сволочей высматривала, уже в глазах двоится, – потерев ладонью действительно покрасневшие веки, проворчала она. Дойли быстро взглянул на нее, с трудом подавив смутный приступ злости – не на саму Эрнесту, конечно, но на обстоятельства, складывавшиеся все более угрожающим образом:
– Тогда идите отдыхать, я останусь дежурить один.
– А вот жалеть меня не надо, я этого не люблю, – возразила Эрнеста, на секунду прикрывая глаза и откидываясь спиной на гладкое дерево мачты. Эдвард, заметив ее нетерпеливо протянутую ладонь, вложил в нее подзорную трубу и сообщил:
– На горизонте пока чисто. Думаете, мы от них оторвались?
– Вряд ли, – честно призналась Морено, изучая ровную синюю линию сливавшихся моря и неба, опоясывавшую кольцом обозримое пространство вокруг корабля. – Джек отправился на «Морской лев» – нужно быть готовыми ко всему… Эти черти нас видели и едва ли отступятся легко. Их больше, они лучше вооружены и идут не намного медленнее нас – видимо, налегке, значит, не торговцы, а охотники. Охотники за такими, как мы…
– Вы боитесь? – неожиданно спросил вдруг Эдвард, изучая ее ровный, четкий профиль: весь вид Эрнесты, несмотря на усталость, излучал поразительное спокойствие и уверенность в собственных силах. Морено помолчала, поджав губы – ресницы ее чуть заметно дрогнули:
– Я пиратка, мистер Дойли. С моей жизнью бояться смерти просто смешно… Тогда уж надо было оставаться на берегу и выходить замуж, – беззвучно рассмеялась она, подставляя лицо под порыв свежего морского ветра. Эдвард почувствовал, как что-то сжалось у него в груди:
– Почему вы этого не сделали? Зачем выбрали такую жизнь?
– Потому что иначе презирала бы себя до конца своих дней, – очень тихо и очень серьезно отрезала Морено тоном, отсекающим все дальнейшие вопросы. В темных глазах ее вдруг мелькнуло нечто, похожее на тоску: – Я не боюсь умирать, мистер Дойли. Но мне хотелось бы, чтобы из нашей команды спаслось как можно больше народу. Они славные ребята, уж поверьте, хоть вас и учили совсем другому… – Она горько усмехнулась и снова взялась за трубу, свободной рукой делая в журнале какие-то пометки. Эдвард промолчал – прежнее жгучее чувство клубком засело в груди – затем признался негромко:
– А я боюсь, Эрнеста. Боюсь смерти, а в особенности – смерти бессмысленной. Не хочу, чтобы ценой моей жизни спасался человек, которому до меня и дела нет.
– Никому не говорите этого, – мгновенно обернулась к нему девушка: глаза ее предостерегающе вспыхнули темными искрами. – Никому, даже мне.
– Почему? – искренне удивился Дойли. – Разве оттого, что ты не признаешь своих страхов, они могут исчезнуть сами по себе?
– Оттого, что вы о них скажете, они тоже никуда не денутся, – Морено с силой захлопнула журнал и прижала его к груди. – На самом деле нет никаких страхов, мистер Дойли – только ваши чувства, которые вы определяете этим словом. Называйте их по–другому: «сомнение», «опасение», «тревога», «подозрение», «волнение» – как угодно, только не так. Потому что как только вы признаете свой страх – он получит над вами власть, избавиться от которой будет очень непросто.
