– И вы поверили этому только со слов самих пиратов? – возразил Мэрфи с искренним удивлением – даже без гнева в голосе; и эта его интонация почему-то разозлила Эдварда так, как не смогли бы даже самые откровенные и заслуженные оскорбления.
– Капитан, я жил среди пиратов. Я знаю их – хуже, чем мог бы, но все же лучше вас, – с тихой, твердой убежденностью, которой даже сам от себя не ожидал, заговорил он. – Я тоже когда-то считал их преступниками и убийцами; считал и людьми, которые предпочли легкий путь грабежа честному, хоть и более трудному заработку; а уже позже полагал, что они выбрали жить одним днем, а оттого и не боятся ни смерти, ни суда – что человеческого, что Божьего. Но я ошибался, капитан! У этих людей есть законы, есть у них и своя совесть, – говорил он, стараясь охватить словами все пережитое и все больше убеждаясь в бессмысленности своих попыток; однако глаза Уильяма, понемногу загоравшиеся чем-то, похожим на тщательно скрываемое сочувствие, заставляли его продолжать. – Это просто люди, отчаявшиеся обрести что-то на своей родине – те, которых жизнь выбросила в сточную канаву и поставила перед выбором: остаться в таком состоянии или заставить мир считаться с собой на других условиях! Они выбрали эту жизнь, капитан. Они выбрали свой дом – и они будут защищать его и умрут, если потребуется. Именно поэтому тот пират и назвал мне координаты – чтобы именно мы успели добраться до документов первыми!
– Какое отношение к ним имеют документы? – перебил его растерянно Мэрфи. – Неужели вы хотите сказать…
– Пираты, хоть и действуют не по законам Англии, принесли ей немалую пользу в годы войны, грабя испанские суда, – уверенно пояснил Эдвард. – Собственно, этим они занимаются до сих пор – и могли бы приносить еще большую пользу, найдись кто-нибудь, кто смог бы отстаивать их права перед законом и короной… Тот человек – испанец, который мечтает уничтожить угрозу для своей страны, но ему нужна поддержка мистера Рочестера.
– Каким же образом?
– Нападением на Тортугу – сердце пиратского мира, место, которое они считают своим домом и где сосредотачивают все свои силы. Остров территориально расположен так, что взять его могут только мелкие – английские – суда, которых у испанцев нет, – практически повторяя сказанное прежде Эрнестой, кратко изложил Дойли. – Капитан Гарсия шантажирует мистера Рочестера той перепиской, за которую по английским законам положена смерть – как за государственную измену. Поэтому у него получится добиться своего, но, капитан, если даже не думать о тысячах пиратов и их семьях, которые будут убиты самым жестоким образом – для Англии при этом будет нанесен значительный ущерб, который в случае новой войны сразу даст о себе знать! Я знаю, что вы честный человек, капитан Мэрфи, – искренне прибавил он, – и я, как никто другой, знаю, что в своем сердце вы не желаете этого! Резня на Тортуге будет выгодна только врагам нашей страны…
– Почему я должен вам верить? – немного помолчал, спросил Мэрфи. Эдвард пожал плечами:
– Можете не верить, если не хотите. Вы – капитан этого корабля, и на ваших, а не на моих плечах лежит ответственность за то, что произойдет. Поступайте, как вам угодно: забудьте то, что я сказал, прикажите запереть меня в карцере или выбросить за борт прямо сейчас – когда вы повторите мистеру Рочестеру мои слова, он не только не разгневается на вас за такие меры, но и наградит… Я только об одном прошу – когда найдете те бумаги, то распечатайте их и прочтите! Вы увидите, что я был прав.
– И что же тогда, мистер Дойли? – тихо вымолвил капитан – похоже, все–таки поверив его словам. Эдвард поднялся с места и подошел к окну: он даже не заметил того, что с трудом переводит дыхание после долгого разговора:
– Сначала найдем бумаги, и вы сами сможете убедиться в том, что я сказал правду. А затем нам предстоит сделать самое главное.
– Что именно?
– Защитить Тортугу и ее жителей, – спокойно ответил Эдвард.
Глава XXXI. Нечего терять
Голова кружилась, все тело болело так, что проще казалось пустить себе пулю в лоб, чем разлепить пылающие веки. Однако Джек Рэдфорд с самого детства старался думать о хорошем и руководствоваться в таких случаях принципом: раз болит – значит, еще живое.
Тем более что, стоило ему пошевелиться и издать первый, чуть слышный стон, как мир вокруг показался чуточку приятнее: к губам его прижалось нечто прохладное и твердое, оказавшееся краем кружки, и в рот ворвалась чистая, одним лишь лимонным соком сдобренная вода – вроде бы ей положено было быть кислой, но ничего слаще Джек не пробовал. В плену ему выбили несколько зубов – по счастью, начисто, без застрявших в челюсти корней – и теперь едва поджившие десны защипало, а во рту появился солоноватый привкус крови, однако все это были пустяки. Вместе с водой, напитывавшей его истерзанное тело, мир наполнялся красками, приобретал очертания: Рэдфорд приметил скрипучие, чистые бинты, которыми обернуты были его руки, грудь и, кажется ступни – до пояса он был укрыт колючим шерстяным одеялом, так что сказать точно не мог. Затем в ноздри его ворвался запах – знакомый с детства и прежде казавшийся одновременно родным и ненавистным: смесь пороха, крепкого табака и железа. К нему, как и всегда прежде, не присоединялся терпкий, ласково–свежий аромат смолы, столь любимый самим Джеком – он никогда не стыдился работать руками на собственном судне и частенько исправлял огрехи старого Макферсона тайком от него самого и остальных. А его отец ненавидел подобное и, вероятно, за обнаруженную в дальнем углу забытую стружку лично отхлестал бы кнутом нерасторопного плотника, но и не подумал бы сам ее поднять и выбросить: то было ниже его достоинства.
И все же он был здесь сейчас: сидел без оружия и обычной треуголки, которые, казалось, снимал лишь во сне, в рубашке с засученными рукавами – раз за разом отжимая в тазу с холодной водой полотенце и протирая им пылающий лоб своего единственного сына. Ощущение мокрой, восхитительно ледяной ткани было едва ли не приятнее выпитой ранее воды; и все же Джек инстинктивно, с многими годами выработанной привычкой дернулся, приподнимаясь, загораживая непослушной, неимоверно тяжелой рукой беззащитные грудь и живот.
– Где я? – выдохнул он прямо в черные глаза, так похожие на его собственные – когда-то он гордился этим сходством, и лишь куда позже начал подозревать, что именно из–за него отец и ненавидел его столь сильно.
Однако теперь Джон Рэдфорд глядел на сына не так, как прежде: без гнева, зато с усталым, столь не свойственным ему прежде облегчением:
– Ты на борту моего корабля. Не беспокойся – здесь ты в полной безопасности. Через несколько часов мы прибудем на Тортугу.
– Несколько часов? Сколько же я… – Джек снова попытался привстать и с болезненным стоном рухнул на подушку. Отцовская постель, а именно на ней он и лежал, была широкой и довольно мягкой – даже без сравнения с жестким полом в камере, на котором он спал последние три недели, если его все же расковывали на ночь, а не оставляли прямо в цепях; но на ней ему все равно почему-то было тяжело и неприятно, неудобно до дрожи. Не столь ужасно было даже тщательно подавляемое, подспудное ожидание удара – сколько собственная беспомощность при этом.
