– А что же случилось потом? – тихо спросил Джек; по тону отца он уже почти наполовину догадывался, каким будет ответ. Тот поджал морщинистые губы и дернул щекой:
– Его повесили у меня на глазах в Бристоле. За бродяжничество, по всем правилам славного английского закона. Меня тогда всего лишь высекли плетьми и заставили смотреть – знали бы они, кем я стану, живо вздернули бы рядом с отцом… Потому что закон – закон всегда должен исполняться! Этот урок я запомнил на всю жизнь, – хрипло, без тени веселья расхохотался он. – На глазах у толпы – это все плевать, а вот то, чтобы я как следует прочувствовал – меня даже держали за голову, не давали отвернуться. Но я бы все равно глядел: хотел еще раз увидеть отца, хоть живого, хоть мертвого… И не отходил от виселицы, даже когда все разошлись и смеркаться начало – тогда-то капитан Флинт меня и приметил, взял к себе на судно «пороховой обезьянкой». Один из повешенных вместе с отцом оказался его знакомым, вот он и пришел на площадь поглядеть…
– К чему ты рассказываешь мне все это? – спросил Джек с явным раздражением. – Думаешь, я расчувствуюсь оттого, что спустя столько лет ты решил начать давить на жалость?..
– Потому что какой бы голодной и опасной ни была моя тогдашняя жизнь – это время я до сих пор вспоминаю как самое счастливое, – глухо проронил властитель Меланетто; хотя взгляд его был обращен на лицо сына, смотрел он словно разом и на него, и куда-то очень далеко – намного дальше скрытого за необъятным морским горизонтом. – Теперь я понимаю, что то счастье было в моей жизни только благодаря моему отцу. Это то, что я не сумел сберечь и дать тебе, Джек, – видя, что сын собирается что-то сказать, он предостерегающе поднял руку и внезапно положил ее на его плечо, наклонившись вперед. – Но ты сумел подарить это чувство Роджеру.
– Он сам… Это он так сказал? – негромко спросил Джек. Джон Рэдфорд рывком подался навстречу сына, положив и вторую руку ему на плечо в попытке заключить в странное, незаконченное подобие объятий – так, что между ними оставалось около фута пустого пространства:
– Да. Потому что любит своего отца точно так же, как тот любит его, а я… Я так и не смог полюбить тебя. Прости меня за это, Джек, – едва ли не впервые в жизни он потянулся обнять сына, остановился было, словно растерявшись – но тот не вырвался, не шелохнулся вовсе и даже опустил, помедлив, обе руки на его спину – осторожно, словно боясь обжечься.
– Вот что я хотел тебе сказать, – пробормотал ему в плечо отец, тяжело, прерывисто выдыхая слова. – Ты ненавидишь меня за это, да?
– Ненавижу? – повторил Джек, глядя на него одновременно с недоумением и тоской. – Нет. Нет, я никогда не ненавидел тебя. Раньше, конечно, злился, был очень обижен и страшно завидовал Эрнесте – не понимал, почему ей вот так повезло, а мне – нет. Но потом это все прошло. Наверное, даже не прошло, а просто я сам научился с этим жить…
– Хочешь сказать, что ты простил меня? – в мрачных глазах Джона Рэдфорда внезапно загорелось какое-то новое выражение, описать которое Джек едва ли смог; подобным образом на него смотрел Роджер, когда умолял принять его в команду и впервые назвал отцом, но сам капитан никак не мог назвать такое сравнение подходящим.
– Тебе не нужно было никого убивать, – ответил он настолько честно, насколько сам мог распознать собственные чувства – на которые вообще редко раньше обращал внимание. – Я все равно тебя не ненавидел за тот приговор, но и возвращаться бы не стал ни за что. Ты – мой отец. Такой, какой есть, ты когда-то пришел к моей матери и дал мне жизнь; так уж вышло, что ты не запомнил даже ее лица и имени, а после почему-то не смог до конца понять, что у тебя есть сын. Положим, ты не любил меня – это я уже понял много лет назад… Я хочу сказать: не нужно себя ни в чем винить, я давно со всем смирился, и в любом случае – не время теперь об этом говорить. Куда больше событий пятнадцатилетней давности меня сейчас интересует будущее – в частности, будущее моего сына, потому что если Хуан де Гарсия приведет свою угрозу в исполнение, а я думаю, что это возможно – то и Роджер, и все люди, которые находятся на Тортуге, окажутся запертыми в ловушке.
– Мы уже подтянули к форту все имеющиеся резервы, – при упоминании угрозы нападения Джон Рэдфорд мгновенно подобрался, став похожим на прежнего себя – но Джек лишь коротко усмехнулся:
– И оставили без защиты всю остальную территорию острова? Нет, отец, так не пойдет. Вели позвать мистера Макферсона: у нас еще есть несколько часов до прибытия, чтобы все обдумать…
***
Когда Генри открыл глаза, была глубокая ночь – он сразу понял это по кромешной темноте за окном каюты, в которой лежал. В свете одинокой свечи, тем не менее, он смог различить окружающую его обстановку и лицо Эрнесты Морено, сразу же склонившееся над ним.
– Генри, ну слава Богу! Я думала, ты уже не поднимешься, – искренне приветствовала она его пробуждение, звякая чем-то стеклянным справа от него – юноша хотел было повернуться и посмотреть, чем именно, но отказался от этой мысли при мгновенно пронзившей грудь и плечо вспышке боли.
– Не двигайся, – сразу озвучила те же мысли Морено, поднося к его губам кружку с водой – когда юноша, жадно глотая, опустошил ее наполовину, она долила туда какую-то вязкую жидкость и велела: – Пей. Тебе нужно как можно скорее встать на ноги.
– Сколько я уже здесь? – Генри вдруг тревожно завозился и принялся озираться по сторонам, позабыв о боли. – Джек… Джек в безопасности?
– Думаю, он уже на Тортуге. Ты три дня провел без сознания, – сообщила Морено спокойно, кладя ему на лоб прохладную ладонь. Пальцы у нее были тонкие, легкие, но твердые, с шероховатыми мозолями на подушечках. – Если хочешь есть, могу предложить суп из вареной черепахи – меня в детстве мама лечила чем-то похожим.
Фокс помотал было головой, но в животе у него предательски заурчало, и юноша понял, что, несмотря на слабость, просто зверски голоден. Эрнеста понимающе усмехнулась; когда она, взяв со стола миску со слегка остывшим варевом, подсела ближе к нему и принялась без малейшего стеснения кормить с ложки, Генри заметил, что у нее крайне усталый вид.
– Значит, мы… Мы все еще находимся на испанском корабле? – пережевывая мягкое черепашье мясо, спросил он. Эрнеста пожала плечами:
– Ты был не в том состоянии, чтобы пережить путешествие на шлюпке.
– Но как же они… Как вы вынудили их оставить нам жизнь? – все еще недоумевал Генри, словно вовсе не страшась чудом минувшей их смерти. Быть может, так оно и было, за компанию подцепляя белыми зубами кусочек мяса, размышляла рассеянно девушка.
– У меня есть информация, которая им нужна. Мы заключили соглашение после смерти капитана Гарсии, – ответила она как можно лаконичнее, все равно запнувшись на чужом имени. Гордого хозяина судна, своего хозяина и мучителя, матросы выбросили за борт, по–видимому, все еще боясь его и оттого зашив в парусину, как положено; трупы прочих офицеров они намеренно швыряли в море растерзанными и обнаженными, празднуя свою победу. Морено не могла их осуждать – ей и самой наверняка хотелось бы чего-то подобного на их месте; но с каждым таким сброшенным в воду телом крепла ее решимость в правильности принятого решения и таяла без того смутная тень жалости к будто и впрямь продавшим Гарсии свои души людям; унеся их с собой в могилу, испанский капитан открыл дверь необузданной жестокости своих бывших подчиненных.
