Меня познакомили с Коди, когда я еще был в Голливуде, и он пообещал, что при следующей встрече представит меня парикмахеру Пекоса Билла
[571]. К сожалению, вмешалась Судьба. И я волей-неволей отправился в Египет. А когда мы с Коди повстречались несколько лет спустя, я узнал, что парикмахера скоро убил разочарованный клиент в «Кастрюльной ручке»
[572].
Достаточно только взглянуть на мистера «Грязные Спагетти» Иствуда, чтобы понять, каковы теперешние стандарты! А нам в пустыне, я думаю, это помогало сохранить чувство собственного достоинства. Неважно, насколько изнурительным был переход и насколько кратким — сон, мы в любом случае поддерживали приличный внешний вид.
Ни на равнине, ни среди дюн мы не заметили никаких признаков дороги и продолжали двигаться, полагаясь лишь на сомнительные указания Колиного компаса, пока мой друг корил себя за невнимательность, которую он проявлял в кадетском корпусе на занятиях по ориентированию, и проклинал британцев за отсутствие таланта к картографии. Теперь мы вроде бы продвигались к югу, к линии тропика. Коля был уверен, что там мы должны отыскать Зазару или, по крайней мере, одну из дорог работорговцев, которая приведет нас к оазису. Следуя бестолковым и противоречивым советам друга, я чувствовал себя брошенным на произвол судьбы и уязвимым. Однако я восседал на верблюдице с новообретенным фатализмом, пока Дядя Том послушно следовала за Колей вверх и вниз по бескрайним застывшим просторам красного Моря Песка. По каким-то причинам эту самку прозвали Дядя Том — точнее, Дядя Тхум, потому что арабы умеют произносить «Т» немногим лучше, чем мы произносим этот невнятный горловой звук, который они используют вместо «К» (русским он более привычен, чем британцам). В глубине души я все еще чувствовал, что спасаюсь бегством в Землю мертвых, но не видел в бескрайнем мире вокруг никаких следов потенциальных врагов. Я был спокоен и доволен; мне хватало собственного общества. Мне больше не приходилось прыгать и пронзительно вопить, чтобы защитить свою жизнь. Сначала я также радовался освобождению от бремени пяти ежедневных молитв; но, парадоксальным образом, по мере того как мы преодолевали все новые дюны и скорость нашего передвижения замедлялась, мне стало не хватать привычной рутины обрядов, и я с удовольствием возобновил прежнюю практику. Теперь я понял, что обрел в караване особое счастье и безопасность, и тосковал по нему, как по родному дому. Я молился, чтобы наше странствие по бездорожью продлилось недолго, чтобы мы скоро повстречали другой большой караван и отправились с ним в Магриб. Я спросил Колю, кто еще бывает в Зазаре, кроме работорговцев.
— Еще контрабандисты наркотиков и оружия, — ответил он. — Мы сможем ненадолго забыть о предубеждениях. Неплохо, да?
Я возразил, что пока не считал своими настоящими товарищами людей, которых он описал. Коля в ответ усмехнулся, упомянув о замечательном благочестии, царившем в «монастыре» Би’р Тефави. Я инстинктивно чувствовал, что его острый язык скрывал, как говорится, мягкую совесть. Я не стал больше мучить его. В жилах моего друга текла кровь Романовых. Общение со всякой шушерой нравилось ему не больше, чем мне. Я заметил, что у нас уже достаточно денег, чтобы оплатить дорогу до Генуи или Гавра. Оттуда мы могли возвратиться в Америку, где меня дожидалось небольшое состояние. Коле оставалось только напомнить, что теперь я был испанским гражданином, Мигелем Хуаном Гальибастой, жителем Касабланки, родившимся в Памплоне католиком. Коля показал на паспорт, который я выбрал. Я ответил, что предпочел бы свой американский паспорт и готов рискнуть. Покинув наконец безопасный караван, мы едва не поссорились. Возможно, таким образом мы освобождались от чрезмерного напряжения, поняв, что, если расстанемся сейчас, угроза гибели значительно возрастет. Путешественники очень часто умирали в какой-нибудь миле от колодца или источника, сбившись с пути. Должен признать, что переход из американского подданства в испанское казался мне не слишком выгодным, тем более что я никогда не ступал на землю своей «родной» страны.
Я спросил: как «Гальибаста» снова превратится в «Питерса» в Голливуде? Ситуация с подтверждением личности становилась все сложнее и опаснее. Мир следил за американским кинозвездами. Как актер мог притвориться владельцем марокканского кафе? Коля сказал, что я волнуюсь из-за пустяков. Я вернусь в США с рассказом о пленении, пытках и спасении — и тотчас стану настоящим героем. Моя карьера будет обеспечена. Я смогу совершить турне, повествуя о своих приключениях. Я сказал в ответ: «Надеюсь только на то, что о моих приключениях не станут снимать фильм».
Теперь мы носили накидки, защищаясь от мелкой пыли, которую поднимал неприятный непрекращавшийся бриз. Пока мы еще не сталкивались с настоящей песчаной бурей. Суданец предупреждал, что надвигается сезон штормов. Вот, заметил я, очередная причина, чтобы выбрать другое время для поисков Затерянного оазиса. Арабы обожали такие истории. У них часто появлялись книги типа «Где отыскать погребенное золото Египта», «Сладкие колодцы Нубии» и так далее. Арабы верили им, как американцы верили «Нэшнл инквайер», а австралийцы — «Сан»
[573]. Они рассказывали истории о мужчинах, которые по глупости отправились на поиски этих мест. Даже назрини с их шумными машинами, как говорил суданец, много раз пытались достигнуть Зазары — и терпели неудачу. Я чувствовал, что вокруг нас собираются призраки, и думал о том, сколько костей сокрыто под толщей песка. Сколько душ, подобно росе, покинули иссушенные солнцем тела мужчин, которые рискнули всем лишь ради того, чтобы доказать истинность легенды? Я вспомнил тающие снега Украины во время гражданской войны, ту белую чистоту, скрывавшую подтверждения миллиона трагедий, миллиона тяжких преступлений. Возможно, мы ехали по останкам всех путешественников, которые погибли здесь, в Африке, со времен Атлантиды до наших дней?
Пепел тех мертвых японцев пролетает через Анахайм
[574] и оседает на гигантских ушах Плуто; пепел греков, египтян, арабов и евреев носится средиземноморскими ветрами; пепел из Конго, Индии и Китая парит над поверхностью океанов и континентов. Так много смертей, так много умерших… Каждый вдох, который мы делаем, несет клетки других людей к нам в легкие, в кровь, в мозги. Мы никогда не сможем освободиться от наших предков. Возможно, в пустыне нет больше ничего другого. Я погрузился в особый транс, то состояние между вечным сном и вечной настороженностью, когда человек постигает природу бытия и смысл Божьих велений. Я вытряхивал песок из ноздрей и иногда сплевывал. Я не хотел плеваться. Я даже не хотел расставаться с мочой или потом. Я инстинктивно пытался сохранить любую жидкость, неважно, насколько вредную; я сознавал, что она, несомненно, пригодится в безводном мире. Дюны — в этой части Сахары гигантские красновато-коричневые насыпи — ярко светились в лучах солнца, и по ним струились небольшие серебряные реки, вечно маня иллюзией воды; если после всего этого увидишь настоящую воду, то уже не станешь обращать на нее внимание. Именно поэтому многие искатели приключений находили в пустыне смерть совсем рядом с оазисом. Однажды мы миновали носилки с верблюжьими и другими костями; оставшиеся на песке следы чьего-то лагеря, которые никто не тревожил, возможно, в течение столетия, породили у нас предчувствие медленной смерти. И снова я подумал о мумифицировавшихся трупах, о сохранившихся телах всех тех, которые искали Зазару, но так и не нашли. И с чего нам рассчитывать на снисхождение, если Бог определил, что звайа
[575] и тубу, коренные обитатели этих мест, обречены погибнуть в тщетных поисках?
