Мои страдавшие от жажды верблюды стояли там, где я их привязал, — и очень громко жаловались; их рев и ворчание то и дело заглушали нашу беседу.
— Сыны орла, да! — проговорила она, указывая на разорванную ткань.
Полагаю, она имела в виду то, как албанцы себя называют — Skayptar
[599]. Чем меньше страна, тем больше в ней важности. То же относится и к маленьким мужчинам. Я хорошо помню одного латыша, Адольфа Веда. Его показная любовь к собственной стране могла сравниться только с его тщеславием. А что у них за культура — несколько позаимствованных где-то народных песен, национальный герой с труднопроизносимым именем и еврейский университет! И все же я был сама галантность, и моя новая знакомая успокоилась.
— Смотрите, — сказала она, — скоро закат. Я должна предложить вам дайфу. Я зажгу примус. Местные, как вам известно, не любят нападать ночью. Что скажете насчет черепахового супа и сухарей? Мы можем начать, к примеру, с фуа-гра, а еще у меня в шкафчике спрятан превосходный «Сент-Эмильон»
[600]. Но шампанское, наверное, взорвалось. Жара и высота, в этом все дело.
Она отвела меня к середине гондолы, где два пляжных зонтика стояли так, чтобы тень падала на маленький столик с серебряным прибором и салфеткой для одного человека. Из шкафчика она достала второй складной стул, а в сундуке нашелся другой столовый прибор.
— Видите, я готова принимать гостей. Не знала, где придется приземлиться. — Она смутилась. — О, я забыла, у вас же нет никаких запретов на еду, верно? Ну, кроме свинины.
Я заверил ее, что живу по особым законам, как подобает путешественнику, и могу, с ее разрешения, даже осушить вместе с ней стаканчик кларета. Она извинилась за свое невежество по части нравов моего народа. По крайней мере, сказал я, она хотела расширить свои познания и прилетела, чтобы взглянуть на нас собственными глазами, не полагаясь на сведения из албанских газет. Ее это впечатлило. Она сказала, что слышала о легендарной вежливости бедуинов.
— У нас много общего, — сказал я, — с вашим Доном и кубанскими казаками.
Казалось, это сравнение ее удивило, ведь бедуины обычно предпочитали, чтобы их сравнивали с полубогами. Но девушка сочла мои замечания признаком скромности, что еще сильнее обрадовало меня. Одобрение этого ангела согревало мое сердце! Разве обычный мужчина — да и любой мужчина, если на то пошло, — мог противостоять такой прелести? Надо признать, я не собирался разуверять ее. Маскировка стала для меня второй натурой. При всем очаровании синьорины фон Бек у меня пока не было никаких причин доверять ей.
Бедуинов в пустыне уважали. Даже одинокого странника обычно отпускали с миром, поскольку у него, вероятнее всего, имелось превеликое множество кровных родственников. Важнейшая особенность кровной мести в том, что она должна оставаться реальной угрозой, поскольку именно так люди могут устоять перед искушением убийства и Хаос сдерживается. Пес редко нападает на другого пса, если не отчается и не убедится в превосходстве собственных сил. Вот почему, раз гора, очевидно, не нуждались ни в воде, ни в пище, я не ожидал, что конфликт продлится дольше одного-двух дней. Решив, что прибыло подкрепление, они почти наверняка предпочтут самый разумный вариант поведения — отступление.
В таком легком расположении духа я сел пить чай с очаровательной воздухоплавательницей, а внизу, среди пальм, спорили гора, обсуждавшие случившееся высокими, практически театральными голосами. Было почти невозможно не обращать внимания на их болтовню. Я внезапно представил, что сажусь на закате ужинать на балконе, выходящем на Крещатик, а внизу продолжается шумная жизнь главной улицы Киева. Я с ностальгией вспоминал о родных трамваях, о теплоте и уюте моего украинского детства. Я бы заплакал от ностальгии, а не от грусти, если б мне не следовало сдерживаться, помня, что я бедуин и джентльмен. Я все еще мечтаю о том Киеве. Но сегодня это просто модель вроде Нюрнберга — неубедительная диснеевская копия восхитительного оригинала, выполненная в натуральную величину. Коммунисты уничтожили оба города.
Renis le Juif et tu renieras ton passé
[601].
Я больше не думал о том, что вижу галлюцинации, заблудившись в пустыне. Мне стало ясно: настолько убедительной иллюзия быть не могла — разве что я на самом деле умер. Я обрел, как всегда выражается Бишоп, свою награду. Аромат синьорины фон Бек оказался так же тонок, как окружавшая ее тело аура, а я был готов к любым фантазиям — и все-таки возбуждения я не испытывал. Возможно, чувственность стала для меня слишком хорошо знакомой и оттого ужасной. Я пребывал в состоянии бесконечного платонического счастья, без всякой похоти окунаясь в волны женственности и в то же время наслаждаясь общением с умным и дружески настроенным собеседником. Впрочем, я держался немного отстраненно, и мы соблюдали определенные формальности, что было весьма удобно. Потом мы слегка развеселились, обсуждая успехи фашизма и вероятные достижения обновленного итальянского государства. Синьорина знала моего друга Фиорелло. Она сказала, что он теперь стал бюрократом. Она извинилась за неподобающий вид.
— Никто просто не ожидал, что это понадобится. Как трудно прятать от солнца руки и лицо! Я очень быстро покрываюсь веснушками. Конечно, ваши женщины совершенно правы. Я прекрасно понимаю, насколько практична их одежда. Здесь одни только мухи чего стоят! Надеюсь, мой костюм не возмутил вас, сиди. Я и впрямь не ждала гостей. Но вскоре, конечно, станет холодно. — Она достала зеленовато-голубую кофту.
Я уверил ее, что хорошо усвоил западные обычаи и она могла положиться на мое понимание. Очень важно, заметил я, чтобы человеческие существа уважали друг друга. Пустыня превращает некоторых людей в настоящих зверей — я махнул столовой ложкой в сторону темных силуэтов гора, — но она также требует, чтобы мы ради выживания соблюдали правила этикета.
Синьорина фон Бек решительно согласилась со мной. Правила были ключом ко всему. Меня все больше впечатляла острота ее ума. Эта женщина оказалась близка мне по духу! Нас связывала общая политическая философия! Во всем, кроме внешнего облика, она была настоящим мужчиной! В точности походила на меня! Замечательный друг, особенно в сложившихся обстоятельствах. Когда мы потягивали кларет и рассматривали в последних лучах солнца взволнованное сборище бандитов, мне показалось, что она стала слегка кокетничать.
Ее интерес мне льстил, но не возбуждал меня. Самая мысль о прикосновении чьей-то плоти казалась почти отвратительной. Только Коля или Дядя Том могли успокоить меня. Ощутив мою сдержанность, она, конечно, стала проявлять еще больший интерес. Однако она была настоящей леди и не делала никаких намеков — ни словом, ни жестом (может, если только самые тонкие); я наслаждался возрастающим ощущением довольства. Мгновение казалось бесконечным. Я никогда не сталкивался с таким уникальным сочетанием чувств и обстоятельств. Я понимал, что это — истинная реальность.
