— Так или иначе, вы здесь! — бодро продолжал Фроменталь. — Собственной персоной! И вас обрадуют мои новости, мистер Питерс. Мы отыскали вашего пропавшего черномазого.
— В Марокко? — При виде такой череды неожиданностей и перемен я немного смутился и растерялся.
— Нет, нет! Здесь! В Тафилальте
[631]. Сегодня. Он с нами. — Лейтенант энергично указал на своих спутников.
Наконец, когда пыль вокруг нас медленно улеглась, я повнимательнее присмотрелся к пятому закутанному наезднику, зубы которого блестели в тумане, как огни приближающегося локомотива.
— Добрый вечер, полковник.
Это был не кто иной, как мой верный Микс!
Я появился, по его словам, именно тогда, когда он решил, что удача его подошла к концу. Он спешился и, сияя от удовольствия, пожал мне руку.
— Я просто не могу сказать, как я рад, что ты свалился сверху, полковник! Давай больше не будем расставаться. По крайней мере, пока мы не вернемся домой!
Надо признать, что это проявление верности со стороны моего смуглого Санчо Пансы тронуло меня почти до слез.
Глава двадцать четвертая
Иллюзии, которые человек создает в кино, не всегда воплощаются в действительности. Слава, как и власть, влечет за собой огромную ответственность. Паша и его гости возвращались с охоты на антилоп. По дороге в касбу Глауи в Тингерасе
[632], будучи почетным гостем с голливудских небес, я сожалел о том, что осторожность мешает мне рассказать восторженному лейтенанту Фроменталю о роли каскадеров в кино. Вместо этого я объяснил свою неловкость в седле последствиями старой доброй малярии.
Услышав такие новости, лейтенант выразил поистине братское беспокойство. Он сообщил, что в гостях у паши вскоре будет чешский врач (паша завел немало полезных знакомств во время частых визитов в Париж). Возможно, выдающийся доктор Н. сумеет что-то сделать для меня?
Я сказал, что очень благодарен за это предложение, но должен просто перебороть болезнь. Я был уверен, что через несколько дней (втайне я рассчитывал к тому времени уже сесть на поезд до Касабланки или Танжера) совершенно поправлюсь. Похлопав меня по спине, молодой француз заверил, что мы будем в крепости к следующему вечеру. А если мое здоровье улучшится, то я смогу присоединиться к нему и во весь опор проскакать по пустыне, пока это еще возможно.
— После Тафилальта, когда мы достигнем Атласа, — Фроменталь указал на охристые предгорья огромного хребта, теперь скрывавшего горизонт на севере, — нам придется пробираться по тем проклятым тропам и по каменным грядам, которые здесь служат тропами; иначе нам не миновать местных пропастей. Нам еще повезет, если мы вообще сможем ехать верхом.
Уже не в первый раз с тех пор, как я уехал из Калифорнии, мне показалось, что пара пропастей — это куда лучше, чем мое теперешнее затруднительное положение. Я по-прежнему верю (если хотите, можете называть это предательством памяти предков-казаков), что лошадь была просто грубой временной мерой, которую мы использовали вместо двигателей внутреннего сгорания. По какому-то странному капризу природы моему темпераменту больше соответствовал не галоп жеребца, а медленный, размеренный шаг верблюда.
Благодаря врожденному стратегическому чутью эль-Глауи стал истинным властелином Марокко. В венах этого энергичного маленького человечка текла кровь арабов, негров и берберов, трех главных народов этой страны; итогом такого смешения стал заурядный внешний облик — подобное посредственное пухлое лицо, украшенное куцей бороденкой, могло быть у любого банковского служащего, от Бангкока до Треднидл-стрит. Однако оживление, которым горели его глаза, сразу привлекало внимание, и иногда все его лицо светилось, подобно солнцу, — не всегда от радости, но от стыда, презрения или ярости, возможно, в ответ на какую-то несправедливость космического порядка. Чувство собственного достоинства придавало эль-Глауи некое очарование. Он понимал, что добился того, к чему стремились большинство мужчин и чего желали почти все женщины. Он доказал свои притязания в бою и за столом переговоров. Он завоевал Юг и совершил большое паломничество в Мекку, таким образом решительно продемонстрировав храбрость и благочестие. Теперь он демонстрировал изысканность, утонченность и поистине научный интерес ко всему, что мог предложить мир.
Эль-Глауи, конечно, был не первым мусульманским принцем, который стремился занять место Гаруна аль-Рашида или даже Саладина, но на какое-то время он ближе всех подобрался к этой цели. Я мог бы сказать, что он добился результата благодаря сообразительности, личному очарованию и безжалостному практицизму. Он был дикарем, когда встречался с врагами, но мог проявить щедрость к побежденным. Он оставался вежлив, но тщательно продумывал все слова и жесты, как подобает благородному берберу, его отличала спокойная ирония, которая так нравилась женщинам, и разумная скромность, сразу привлекавшая собеседников. Европейцам очень повезло, что очаровательный Тами эль-Глауи, тан этого далекого Кавдора
[633], хотел править только одной малой частью Магриба, опираясь на помощь французских союзников! Он был настоящим Наполеоном! Александром! А те люди, которые теперь пренебрежительно к нему относятся или говорят мне, будто он не представлял ничего особенного и мог существовать только в тени французов, — они приняли на веру официальное мнение о героическом, а скорее просто менее харизматичном султане, который теперь называет себя королем. Истиной становится то, что подают как истину представители власти.
Именно так поступили с Махно и Мосли. (Не то чтобы я ими восхищался, но их храбрость нельзя было отрицать.) Мы превращаем этих отважных беглецов в каких-то гоблинов, стремящихся творить зло, при том что сначала использовали их ради собственной выгоды. Затем мы умаляем и забываем их достижения. Это паша Марракеша, а не марокканский султан и не алжирский бей был желанным и узнаваемым гостем во всех салонах и даже будуарах Вест-Энда. Уинстон Черчилль называл его братом по духу. Шарль Буайе
[634] стал его другом, Ноэл Кауард создал в Марракеше сценарий своего знаменитого фильма о подводной лодке
[635], а одного из героев списал с эль-Глауи, чья популярность намного первышала популярность короля Фарука или Ага-хана
[636]. Эль-Глауи был куда более культурным. Я первым скажу, что нисколько не завидовал его успехам. (Мы оба стали жертвами одного и того же жалкого Яго. Но, как обычно, мне не дали возможности объясниться. У людей теперь не осталось никаких человеческих чувств. Даже следователям недостает терпения и выдержки прежних царских профессионалов.)
