Одним из признаков немилости стало удаление евреев из-за моего стола. Только мой молодой поклонник, месье Жозеф, нарушал приказы паши, рискуя вызвать его неодобрение. Он горячо умолял меня смириться с поражением и покинуть город. Это было типичное проявление жадности, пессимизма и боязливости. Компания по производству аэропланов оставалась вполне жизнеспособным проектом, и я знал, что паша — человек будущего. Он справится со своим разочарованием и продолжит работу. Как может наш повелитель разрекламировать воздушные силы, а после не создать их, спрашивал я. Это крупное дело, ответил еврей. Потом он стал вести себя со мной осторожнее, даже не приветствовал меня при встречах на улице. Теперь я понимаю, что евреи уже тогда сговаривались с моим заклятым врагом. Мистер Микс, который, несомненно, разделял мое беспокойство, стал более дружелюбным, но также не проявлял особой веры в мои способности и инстинкты. Он предложил нам тайно купить билеты у военных в железнодорожном депо. Нам следовало перебраться в Танжер, а потом уехать из Марокко, пока мы еще оставались в первых рядах соратников паши. Мне его рассуждения показались грубоватыми: он подчеркивал, что я едва-едва продвинулся в своих делах! Я шагну вперед, когда новый «Ястреб» взлетит в прекрасное небо нашего города. Я шагну вперед, когда все мировые кинохроники и все газеты будут восхвалять мое имя, когда Сикорский, Сопвит и Грумман станут только маленькими сносками в истории авиации. Я шагну вперед, когда дуче поприветствует меня в Риме, колыбели и столице нового европейского порядка, и покажет мне фабрики, которые он устроил для изготовления моих самолетов.
Как я мог предвидеть подобную ограниченность бербера? Его готовность прислушиваться к любой клевете? Я сумел бы сделать Тами самым почитаемым вождем в мусульманской Африке, человеком, которого уважали бы все европейские правители, вся Америка и Восток. Его Магриб стал бы истинным твердым оплотом в борьбе с большевизмом. Его легионы полетели бы на битву точно так же, как прежде, на протяжении веков, они скакали в бой по воле мавританских эмиров. И тогда их взгляды обратились бы не на христиан Полуострова, а на ожидающий возрождения мир собратьев-мусульман: людей, отчаянно нуждающихся в цели и в благородном лидере. Европа не потребовала бы, чтобы они сделались христианами; достаточно того, что они станут мусульманскими джентльменами, как Саладин в «Талисмане»
[706]. Когда рыцарь признает другого рыцаря — согласие почти неизбежно.
В известной степени эта тревога усиливала мое предчувствие опасности, и я стремился разорвать неосмотрительные связи. И все же, тоскуя по редким свиданиям, несколько раз оказываясь на острие ножа, мы только добавляли пикантности ее желаниям — в результате я был зачарован и с восторгом участвовал в грубых и совсем не сентиментальных сексуальных приключениях.
Если смотреть из мира пригородов, то мир сексуального странника покажется сплошным сплетением потных стонущих тел в окружении разных objets sportifs
[707], тел, вечно качающихся и извивающихся, со странными отметинами на ягодицах, приоткрытыми ртами и выпученными глазами; но посторонние представляют мир порнографии, а не наш мир эротических исследований. Наш мир дарил нам столько прекрасных ироничных бесед, самопознания, великой доброты, жизненных интересов и хорошего настроения — подобно любому человеческому общению; без этих радостей сближения тел остались бы лишь совокуплениями двух животных. Не было бы никакого интереса, никакого трепета. Осталось бы только повторение прошлого опыта — без ощущения эксперимента. Секс — не просто набор средств, которыми женщина удовлетворяет своего мужчину. Это единение. Это любовь. Даже в аду.
Это единение сил. И оно — рай. Это равенство сил, взаимное воспитание чувств. Другое состояние в Праге и прочих местах именуют «эротомания» — попавшиеся в ее сети забывают даже о еде и безопасности. Безумие привело многих мужчин и женщин к смерти, особенно в таких обстоятельствах, в которых оказались мы. Сам Лоти вспоминает историю о том, как он похитил женщину из гарема султана и как она все-таки заплатила огромную цену за свою измену.
Во Франции признают эту болезнь, как признают шизофрению или манию величия, и, конечно, чаще всего упоминание о ней возникает в делах о разводе и об убийстве и ее принимают во внимание как смягчающее обстоятельство. Вот ключевое различие между законами Корана и законами Наполеона, особенно удивляющее мусульманина-рогоносца. Будучи сторонником рационализма, я продолжал верить, что паша понимает смысл честной игры. Я думал, он ждал только прибытия авиационных двигателей, чтобы послать за мной.
Я уже написал много извинений и объяснений, которые передавал своему работодателю через Хаджа Иддера. Я потратил на подарки визирю гораздо больше, чем получил от просителей, обращавшихся ко мне. После того как началась моя бессменная вахта, я с удивлением обнаружил, что мистер Микс также подает визирю «письма с приложениями» и обращается к собрату-негру за помощью. У мистера Микса больше не было пленочной камеры. Он сказал, что снимал особенно интересную сцену в подземельях — нечто вроде художественного сопоставления света и тени, старого и нового Марракеша, по его словам. Он не хотел никому навредить, но особая стража паши заметила его, и мистера Микса в чем-то заподозрили. У него отобрали камеру и большую часть его фильмов. Теперь он, как и я сам, пытался восстановить хорошие отношения с пашой. После того как мы провели много часов вместе в приемной, я все же обнаружил, что мистер Микс удивительно мало говорит о своих проблемах.
— Я не жалуюсь, Макс, но ублюдок просто поймал меня в капкан. Я не могу уплатить долг без этой камеры! Нам надо сесть на поезд, Макс. Ты можешь вывезти нас отсюда. В конце концов, я сделал тебя знаменитым.
Он, казалось, сильно забеспокоился, когда я сообщил ему, что не уеду без своих фильмов, но вроде бы смирился с этим справедливым, хотя и суровым приговором. Мистер Микс мрачно добавил:
— Помни, Макс, с каждым днем, пока ты его ждешь, Тами все больше осознает свою власть над тобой. С каждым днем ты увязаешь все глубже.
Мистер Микс так и не рассказал, как обзавелся прекрасной современной камерой и изысканными костюмами, которые он носил после прибытия ко двору паши (и еще продолжал носить). Я предположил, что он покорил сердце какой-то богатой и просвещенной марокканской наследницы или столь же богатого шейха, прощальным подарком которого и стала камера. Но Микс ничего не говорил. Он всегда умел обманом и лестью выпытать у собеседника все его тайны, отвлекая внимание от собственных поступков и мыслей. Думаю, он действительно интересовался тем, чему мог его научить я, но мои попытки чему-то научиться у него оказались тщетными.
Он оставался очень любезным, но прежняя близость, существовавшая между нами, возрождалась только иногда. С тех пор я встречал и других naif’s
[708], которых отличало такое же неуместное пораженчество и нехватка веры в свои способности. Иногда я думал: никакое ободрение и сочувствие не поможет ему, даже если подробно объяснить, что за возможности открываются в мире негру, наделенному интеллектом и врожденными манерами.
