Эсме по-прежнему просила, чтобы я подыскал для нее роль в одной из своих картин, и я пообещал попробовать, не имея сил сказать ей, что меня уже отвергли «Колони», «Монограм» и «Юниверсал». Для актеров настали трудные времена. Эсме сказала, что Мейлемкаумпф сделался «капризным» и подозрительным, а Микс доверительно сообщил, что колбасный король посулил ему немалую премию, если он станет шпионить за Эсме и подробно докладывать о ее перемещениях. Я приложил все усилия, чтобы найти для Эсме работу, поскольку оставался востребованным художником-декоратором и сценаристом, но в ответ мне сообщили, что симпатичные иностранки в Голливуде сейчас идут по десять центов за дюжину. Чтобы получить работу, они должны обладать какими-то исключительными талантами. Я знал, что это не совсем правда, даже если кинопробы Эсме и не раскрывали природного актерского дарования моей девочки. И однажды наступила развязка. Эсме, одетая в особое платье, сидела на корточках на ковре, а я как раз снял брюки — и тут нас прервал Джейкоб Микс. Он постучал в двери спальни и прошептал, что нас обнаружили. Затем его шепот заглушил ровный вульгарный голос промышленника со Среднего Запада:
— Ты уволен, Микс. И эта шлюха может обратно не возвращаться. Я расторг с ней контракт.
Я так никогда и не встретился с Мейлемкаумпфом. К тому времени, когда я натянул брюки и выскочил в гостиную, магнат уже удалился; он вел одну машину, а нанятый им детектив ехал в следующей. Микс, все еще в аккуратной шоферской форме, стоял посреди комнаты. Он усмехнулся, повернувшись ко мне.
— Ну вот, босс, — сказал он, — похоже, у тебя еще парочка иждивенцев появилась.
— Моя одежда! — Эсме пришла в отчаяние. — Как я получу свою одежду?
— Мисси, — сказал мистер Микс, на широком честном лице которого выразилось насмешливое сочувствие, — у вас есть одежда. Вы сейчас в ней.
Моя возлюбленная, глубоко вздохнув от огорчения, вернулась в постель и не поднималась в течение почти двух дней. Эмоциональное потрясение оказалось слишком сильным. Назавтра утром я прочел в «Лос-Анджелес Таймс», что дружище Хевер вернулся из Европы, где он женился на австрийской аристократке и купил дом поблизости от Версаля. К середине следующей недели в «Метро-Голдвин-Майер», где я работал над декорациями к картине «Беверли из Граустарка», задуманной как реклама для Мэрион Дэвис
[159], раздался звонок, и я услышал знакомый дрожащий голос Хевера, теперь уже не дружелюбный. Хевер попросил, чтобы я пришел к нему в офис следующим утром. Я объяснил, что буду занят до обеда (предстояла кинопроба на «Фёрст нэшнл»
[160]). Он сказал, что три часа — подходящее время. Я решил, что он понял свою прежнюю глупость, обдумал случившееся и пожелал возродить проект нашего парового автомобиля. Поэтому, хотя на «Фёрст» мне сказали, что никому не нужен «русский ковбой», я пребывал в хорошем настроении, когда явился к Хеверу.
Он похудел, но по-прежнему носил те же костюмы. Из-за этого Хевер напоминал слона, изнуренного болезнью. Его печальные глаза следили за мной поверх знакомого стола, и на его лице, как мне показалось, отразилось проницательное дружелюбие. Он сообщил, что побывал в Париже и повстречал там некоторых моих знакомых. Усмехнувшись, он открыл папку и показал мне несколько газетных статей о неудачном предприятии с дирижаблем. Во французской прессе меня злобно и лживо именовали жуликом, мошенником и мерзавцем. Я отмахнулся.
— Моя подруга Эсме Лукьянова скажет вам, что все это — ложь. И граф Николай Петров тоже может поручиться за меня.
— Петров? Он такой же мерзавец, как вы.
А теперь оказалось запятнанным даже имя моего друга!
— Все заявления были частью заговора. Это сущая ерунда.
— Такая же ерунда, как моя связь с Ку-клукс-кланом? — Он пытался шантажировать меня! Но чего он хотел? — Вы и ваша любовница недурно раскрутили меня, Макс, скажу честно. Но я не позволю вам так поступить с кем-то еще в городе.
Меня удивила мелочность этого человека — я так ему и сказал. В конце концов, не я же нашел себе шведа.
— Я даю вам месяц, — произнес Хевер. — И если вы и ваша чертова сообщница не уберетесь из Лос-Анджелеса ко Дню благодарения, то мой материал вместе с уймой других будет послан Каллахану в министерство юстиции. Помните Каллахана, мистер Палленберг? — Он злорадствовал, словно пародируя фон Штрогейма; он чуть не пускал слюни, предвкушая свой триумф.
— Кто подсунул вам весь этот мусор? — Я вышел из себя.
Едва способный думать, я ощущал в этом повороте событий руку Бродманна. Несомненно, моему успеху препятствовал он. Чекист преследовал меня от самой Украины. Я все еще чувствовал его внимательный взгляд; он был единственным свидетелем моего унижения. Мои ягодицы пылали от боли.
— Вы там завели больше врагов, чем друзей, Макс. — Он пожал плечами. — Какое теперь это имеет значение?
— Бродманн здесь! Уверяю, вас обманули большевики. Они дали вам ложную информацию. Они действуют именно так. Они пойдут на все. Посмотрите на письмо Зиновьева
[161], если хотите увидеть, как делаются подобные вещи!
Он уставился на меня, как будто хотел ответить, затем покачал головой и пожал плечами.
— Убирайтесь из моего офиса, Макс.
Я потребовал, чтобы он вернул все бумаги, особенно мои проекты. Он заявил, что сжег их.
— Груда пепла — вот и все, что осталось от всего проклятого глупого жульничества. — Он понизил голос до шепота, в котором выражалось лишь отвращение.
Я был беспомощен. Я был разъярен. И все же я попытался урезонить его, не ради спасения собственной шкуры, а ради моей подруги.
— Черт возьми, Хевер, приберегите свою злобу для меня, если хотите, — но оставьте в покое благородную леди. Попытайтесь подняться над этой мелкой ревностью. Разве она виновата, что сочла другого парня более привлекательным? Кроме того, — добавил я, — мы оба светские люди, оба — джентльмены. Мы не можем допустить скандала. — Я надеялся, что он поймет меня правильно.
Но он просто рассмеялся мне в лицо и взмахнул папкой.
