Теперь я мог так легко превращать свои фантазии в реальность, что был совершенно уверен в окончательном исходе ситуации. Оказавшись за пределами страны, я свяжусь со множеством друзей и попрошу их представить подробные сведения о моей личности. Я найду Колю Петрова. Мы сможем поручиться друг за друга. У меня были мои дипломы, мои грузинские пистолеты, мои проекты. У меня были средства и семья в Англии. Англия управляла Египтом. Возможно, я смогу наконец посетить страну, которой восхищался более всех прочих (исключая мою родину). Я начал обнаруживать в своем положении множество преимуществ. Судьба не собиралась наносить мне предательский удар. Она решила пробудить меня от бессмысленной эйфории так, чтобы я смог вернуться к исполнению великой миссии. Я вознес благодарности тем богам, имена которых тогда употреблял вместо имени Самого Бога. Я теперь все понимаю гораздо лучше, но нельзя изменить ошибки и безумства, совершенные в молодости. Ir tut mir vey! Ma yelzim an te’mal da Uskut! Uskut! Ighsilu ayadikum…
[166] Однако все можно вынести.
Это было не трусливое бегство прочь от моей Земли Обетованной, der Heim
[167], но экспедиция на новую территорию, экспедиция, цель которой состояла в том, чтобы расширить и упрочить мою мудрость. Когда мы возвратимся с триумфом и великой славой, мы обретем всемирную известность. Нас будут превозносить как создателей первого египетского фильма, действительно снятого в Египте. Масштабность такого предприятия, учитывая количество оборудования и людей, которых требовалось перевезти, была несомненна. Но у Голдфиша оказалось готовое решение проблемы. У него имелся собственный пароход. Этот корабль был частью безнадежного долга, как я понял, взысканного Голдфишем на раннем этапе независимой деятельности. Корабль играл роль залога за большое количество фильмов, увезенных в Южную Америку неким уже свергнутым президентом, который собирался разбогатеть, став основным прокатчиком лент Голдфиша в Латинской Америке. Голдфиш владел кораблем в течение некоторого времени, и я слышал, что его недавно появившуюся супругу (не еврейку) сильно смущало множество скандалов, связанных с этим транспортным средством. Даже я знал о «Надежде Демпси»
[168] и легендарных «ромовых круизах». Увековеченный в стихах и рассказах корабль всегда на пару корпусов опережал таможенников, перевозя груз контрабандного виски, бакарди и джина из Панамы, с Кубы и Бермуд. Я слышал, как знаменитые кинозвезды извинялись за пустоту в барах и винных погребах, потому что «„Надежда Демпси“ на денек запоздал». По общему мнению, Голдфиша не раз навещали федеральные агенты, и его жена, зная, как важен для финансового процветания образ законопослушного протестанта-англосакса, помогла ему наконец постичь истинный смысл их бизнеса — самой прибыльной в мире отрасли. Пока старая гвардия ссорилась из-за репараций и расположения боевых кораблей, новые иммигранты, обученные тонким приемам Востока, завладели подлинными рычагами власти. Я никак не мог отказать им в хитрости и прозорливости. Они знали, как и Голдфиш, когда следует выйти из дела. Мое мнение подтвердил шкипер судна, капитан Квелч, который командовал броненосцами в Первой мировой войне, принимал участие в Ютландской битве
[169], происходил из очень известной английской семьи и все еще сохранял привычки джентльмена.
Я впервые встретился с ним у Вольфа Симэна; печальный швед пригласил Квелча, чтобы обсудить профессиональные вопросы. Симэн желал убедиться в том, что наш капитан хорошо знает Восток. И, как он говорил, очень важно, чтобы у нас был капитан, сочувствующий особым художественным потребностям. Опоздав из-за Эсме, которая расхворалась и не смогла поехать, но не пожелала об этом сообщить до самой последней минуты, я прибыл как раз вовремя, чтобы услышать, как бывалый моряк с некоторой ностальгией вспоминает о Танжере и Порт-Саиде. Он водил корабли в Средиземноморье и Персидском заливе, прежде чем попытать счастья в Рио-де-Жанейро, где у него были кузены. В Рио он оказался в команде «Надежды Демпси», якобы принадлежавшей компании «Панамиан», но фактически перешедшей в собственность президента Берторелли, краткое правление которого (вроде бы в Парагвае) принесло ему достаточно средств, чтобы удалиться на юг Франции и купить там виллу рядом с виллами многих его друзей и сторонников. «Он совершил ошибку, связавшись с кинобизнесом, — говорил Квелч. — Это не самый типичный вариант поведения южноамериканского диктатора, но он был настолько очарован экраном, он считал кино, мне кажется, чем-то вроде нового ultium ratio regum
[170]. Но мы оказались для него единственной статьей убытка. Некомпетентность, знаете ли». Он легкомысленно пожал плечами.
Квелч был высоким англосаксом, очень худым, с выступающей нижней челюстью и тяжелыми бровями, которые подчеркивали его происхождение; длинный нос моряка испещряли синие жилки, а щеки покрылись вечным румянцем от ветров и вод Семи Морей. Он одевался весьма небрежно, при этом демонстрируя идеальный вкус, и говорил на том ленивом, почти вялом английском, который я считал совершенным. Я вновь услышал чистую литературную речь из «Пирсонса», «Лондона» и «Стрэнда»
[171]! Как же мне это нравилось! Даже латинские слова в его устах звучали экзотично и внушительно. Когда он предложил мне попробовать кларет из бутылки, которую принес с собой, — вино, конечно, оказалось первоклассным, — я заметил, что не пил такого хорошего вина с самого отъезда из Парижа. Я начал вспоминать, каким должен быть образованный, космополитичный европеец; я словно ожил, испытав возрождение забытых чувств.
— Париж? — отмахнулся Квелч. — Разве он теперь не совершенно vieux jeu
[172]? Со всеми этими американцами!
Мы сидели при свечах в полутьме, которую Симэн очень ценил, считая ключом к успеху своих картин; только при слабом освещении некоторые сцены соответствовали стандартам благопристойности. Миссис Корнелиус слушала радио, наушники лишь подчеркивали изысканную прическу: она уложила волосы в восточном стиле. Свободное ее шелковое платье идеально сочеталось с обстановкой. Мы курили сигары и наслаждались коньяком из другой бутылки, которую тоже принес Квелч. Я сказал доброму старому морскому волку, что узнаю истинный благородный вкус английского джентльмена, и он скромно улыбнулся.
— Увы, только вкус, но не карман, дружище. Любовь к шампанскому и фуа-гра в конце концов и погубила меня. Женщины тут ни при чем.
