Тем вечером, после позднего обеда, мы с Эсме отправились по магазинам. К ней вернулось обычное веселое настроение, и она была полна интереса к окружающему миру, ухоженным садам и изящным деревьям, красивым ровным улицам, толпам феллахов, заполнявшим переулки, скрытым под вуалями женщинам, безвкусно одетым евреям и трезвым коптам, а также представителям других бесчисленных вероисповеданий, обитавших в этом городе, который всех принимал и практически никого не отвергал. Повсюду виднелись почти незаметные свидетельства того, что основателя Александрии до сих пор почитают. То и дело встречались надписи на греческом языке. Здесь были греческие кафе, базары и разнообразные лавки. Был греческий кинозал и греческий театр, греческие газеты, греческие церкви. Здесь два великих защитника нашей веры объединили усилия, чтобы даровать порядок и обновление этому древнему, пришедшему в упадок государству; точно так же Птолемей, следуя по пути богоподобного Александра, принес спасительную открытую новую династию в страну, погруженную в пучину разврата, — в тот час, когда были особенно нужны благородные вожди. С тех пор Египет всегда улавливал момент, когда возникала потребность в новых лидерах, со времен Клеопатры, которая так мечтала, чтобы Марк Антоний правил ее сердцем и ее судьбой. К сожалению, мы увидели очень мало примеров древнегреческого величия. Мы заключили сделку с кучером экипажа — он стал нашим гидом и отвез гостей в те части города, которые считал подходящими для европейцев, стараясь избегать арабских кварталов. «Очень грязно, — говорил он. — Очень плохо. Не nedif
[354]». Это был мужчина примерно моего возраста, с большими честными карими глазами и маленькой, аккуратно подстриженной бородкой; он носил феску и европейский льняной пиджак с местными брюками, которые, по словам капитана Квелча, обычно именовались дерьмохватками. Нам не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться новоявленному восточному Чингачгуку, и он в итоге остановил экипаж на большой, внушительного вида площади.
— Площадь Мохаммеда Али
[355], - объяснил он нам. — Хорошие европейские магазины. Я подожду вас здесь.
Он не потребовал денег и помог нам высадиться, а потом зажег тонкую сигарету и встал, насвистывая какую-то песенку, в нескольких шагах от экипажа. Я сделал все возможное, чтобы убедиться, что смогу найти его снова. Напротив над роскошными цветниками возвышалась большая конная статуя (по-видимому, самого героя, в честь которого назвали площадь). Обширное пространство окружали многочисленные официальные здания, построенные в обычном европейском стиле; здесь была готическая церковь и сооружение (я принял его за банк), очертаниями тоже напоминавшее церковь. В другой части площади блестели витрины кафе, элегантная обстановка которых могла соперничать с лучшими парижскими заведениями; бледные европейские леди и джентльмены пили чай и с интересом обсуждали других европейцев, которые грациозно шагали мимо, направляясь куда-то по своим делам. На меня производила все большее впечатление аура покоя и хорошего вкуса, а когда мы вышли на Рю Шариф Паша, то с удивлением обнаружили, что улицу заполняют магазины, подобные которым можно было найти только в крупнейших европейских столицах. Я как будто перенесся в Петербург, в те дивные свободные месяцы первых лет войны. Одесса, исполненная роскоши и самоуверенности, тоже была богатой и счастливой. Когда я заговорил об этом с Эсме, то испытал небольшое разочарование: она уделяла мне куда меньше внимания, чем содержимому витрин. К тому времени, когда вечерние крыши залил свет кроваво-красного солнца, мы посетили три магазина платьев, шляпную и обувную лавку, и Эсме пресытилась шелками, бусами и страусовыми перьями — по крайней мере, до прибытия в Каир. Я не мог отказать возлюбленной в этих мелочах. Она наверняка не забыла о моем предательстве. Однако она была настолько добра, что ни разу не вспомнила о том моменте, когда, оказавшись в чужой стране, смотрела в лица встречающих и не могла отыскать меня.
Когда мы вернулись к нашему преданному вознице, солнце уже почти зашло. Якоб помог уложить покупки Эсме в экипаж и потом, болтая на смеси арабского, французского и английского, быстро повез нас обратно в отель. Эсме излучала довольство, как человек, все желания которого исполнились, и нежная улыбка появлялась на лице моего ангела, когда она вспоминала какое-то особенно привлекательное платье или драгоценности, которые она еще надеялась получить. Я завидовал ей и ее простым удовольствиям. В тот день, как много раз случалось в прошлом, я воображал себя отцом, живущим ради ребенка. Просто изумительно — всего несколько соверенов могли подарить такое необыкновенное счастье девочке, которую я любил. Самый воздух, что мы вдыхали, пах медом, то был вечерний аромат гиацинтов, и левкоев, и роз, высаженных англичанами во многих древних столицах. Мы смотрели, как небо темнело, становясь фиалковым, цвета глаз райской девы, а море в лучах садившегося солнца делалось алым, как ее губы, и, когда наша коляска притормозила, чтобы пропустить группу одетых в килты горцев, возвращавшихся с какого-то музыкального представления, Эсме обняла меня маленькими мягкими ручками и поцеловала меня нежными губами, дрожа как дитя. Она сказала, что я единственный человек, которого она любила по-настоящему.
— Мы родились друг для друга, — добавила она. — Мы принадлежим друг другу, ты и я, мой любимый Макс, mon cher ami, mein cher papa
[356]. — И она повернулась к темневшему морю и рассмеялась, как будто внезапно испугавшись глубины собственных эмоций. Она дрожала. Становилось прохладно. — Давай вернемся, — прошептала Эсме.
Я навсегда запомню Александрию такой: вечером жара отступает, и ветер начинает покачивать пальмы и кедры на склонах гор, и появляются огоньки, один за другим, круг за кругом, словно драгоценности, украшающие какую-то богатую вдову, и запахи моря и пустыни смешиваются, и повозки, мчащиеся по улицам, замирают на миг, словно ожидая перехода от дня к ночи, как будто этого перехода может не быть… И я помню мгновение высшего счастья, когда возлюбленная назвала меня своим другом.
За всю свою жизнь я испытал лишь несколько подобных моментов. Я научился ценить их и не жалеть о том, что они миновали. Я навеки сохраню благодарные воспоминания о былой любви.
Птицы умирают во мне, одна за другой.
Vögel füllen meyn Brust. Vögel sterben in mir. Einer nach dem anderen
[357].
И что с этим поделать?
Глава двенадцатая
Земля руин, мечтаний и смерти; земля пыли и призраков. Здесь родились все великие цивилизации планеты, и сюда они приходят, чтобы умереть. Здесь погибла Британская империя, без чести, без благородства, без друзей, как погибли прежде греки, римляне, турки и французы. Ибо британцы тоже вдохнули ядовитые семена Карфагена, почувствовали их сладость и отнесли их домой, в Англию, где семена получили более привычные названия и скоро прижились — точно так же иван-чай когда-то именовали в Помпеях «огненной травой». Преходящие империи так и не выучили два урока. Первый: нападать на Москву — это настоящее самоуничтожение. Второй: никогда не захватывайте Египет. Наполеон, единственный равный Александру полководец и философ, мог бы спастись, если бы совершил лишь одну из этих ошибок. Я не стану даже обсуждать «проклятие могилы мумии», миф, который и привел нас в Египет, но вера в такие чары отражает более глубокую истину. Проклятие навлечет на себя любая другая страна, если попытается вмешаться в дела Египта. Египет — суровая старая мать, которая жестоко карает нарушителей покоя ее старости; и особое наказание припасено для тех, кто пожелает «возродить» ее. Эта страна слишком устала для возрождения. Она хочет только того, чтобы ее оставили в покое, хочет жить в своих воспоминаниях и обломках своей славы. По ее собственным меркам, она может прожить как минимум еще тысячу лет.
