Из всех нас только миссис Корнелиус искренне обрадовалась, когда мы снова двинулись в путь. Симэн сидел в одиночестве в дальнем конце роскошного вагона, а между ним и нами расположились похмельные члены съемочной группы, вздрагивавшие при звяканье люстр. Он смотрел в окно, как будто уже планируя первые кадры. Я спросил миссис Корнелиус, что произошло, но она заявила, что Симэн просто капризничает.
— С ним тшасто такое слутшается, когда он натшинает картину. На съемках «Любовницы ее муша» он и двух слов мне не сказал, даже тогда, когда мне надо было стоять перед тшортовой камерой. Или когда я оказывалась на тшетвереньках, а мистер Вилли
[361] пристраивался сзади. Это, впротшем, даже успокаивает.
Несмотря на ее слова, я прошел вперед и сел напротив Симэна, который обратил на меня взгляд, исполненный невероятной ненависти.
— Боже мой, — проговорил я, — что же я такого сделал? Застрелил вашу любимую собаку?
Он извинился и сказал, что уже представлял меня в роли верховного жреца, который обольщает миссис Корнелиус, отвлекая ее от исполнения долга, и становится причиной множества событий, что тысячи лет спустя приводят к трагической смерти двух современных влюбленных. Я написал эту роль сам. Я напомнил ему, что считал верховного жреца не только злодеем, но и жертвой. В основе моего сценария лежала мысль, что у Судьбы нет героев или героинь, у нее нет фаворитов. Однако у нас было вполне достаточно времени, чтобы обсудить интерпретацию роли. Я прервал Симэна и перешел к самому важному делу, к вопросу об оплате услуг Квелча. Симэн нахмурился.
— Вы уверены, что он нам нужен? Он, кажется, мошенник. Не лучше, чем его брат.
Я отказался даже отвечать на эти нелепые обвинения, заметив только, что у меня есть все основания полагать: Квелч для нас просто идеален. Нам вряд ли удастся найти другого человека, столь же опытного и полезного, меньше чем за тридцать гиней в неделю. Симэн пожал плечами, неопределенно пообещав составить необходимое письмо. Тем временем Квелч мог получить оплату за первые два дня, как только Симэн свяжется в Каире с «Куком»
[362]; об этом заранее договорился Голдфиш. Я возвратился к нашей группе. Миссис Корнелиус присоединилась к профессору Квелчу, а Эсме, облаченная в наши недавние приобретения, сидела, задумчиво потягивая лимонад, поднесенный стюардом в феске. Он сообщил, что его зовут Иосиф и он в нашем полном распоряжении. Это был копт с гладкой светло-коричневой кожей и миндалевидными глазами, как мне показалось, не больше пятнадцати лет от роду. Он отличался веселым нравом и достойными манерами египетских христиан, что контрастировало со сбродом, с которым мы сталкивались в Александрии повсюду. Такой маникюр, к примеру, как у него на руках, могли бы сделать в одном из дорогих салонов на Рю Шариф Паша. От него пахло душистым мылом и розовой водой. Стюард сказал, что обед подадут в половину первого, и продемонстрировал нам раскладные столы, которые можно было поднять между сиденьями. Если честно, я начал размышлять об иронии своего положения. Совсем недавно я прятался под такими вагонами или ехал в товарных составах, думая только о том, чтобы меня не обнаружили железнодорожные копы! На протяжении всей жизни я испытывал взлеты и падения. Не знаю, стоит ли сожалеть об этих крайностях. Ведь они, во всяком случае, научили меня смирению и помогли лучше понимать проигравших.
Эсме немного бесцеремонно поинтересовалась у профессора Квелча, сколько времени он прожил в Египте.
— С начала войны, милая мадемуазель. Именно война и привела меня сюда. Я был связан с британской разведкой. Я занимался в основном турецким подпольем в Каире. — Он понизил голос до хриплого шепота, придавая своим словам тайный смысл, который, впрочем, нас не слишком занимал.
— Разве вам здесь не нравится? — Эсме мечтательно смотрела на светлые, укрытые листвой улицы проносившегося мимо пригорода.
Профессор Квелч снисходительно улыбнулся.
— Египет может показаться страной, которую всякий готов полюбить, мадемуазель, но, когда человек сталкивается с реальностью, это обожание быстро уступает место чему-то другому, может, даже отвращению. Да, в Египте очень много такого, что вызывает отвращение — что там, настоящее омерзение! Вы приехали сюда зимой, когда погода просто идеальна. Весна, лето и осень — это одно бесконечное испытание! Они отвратительны. На протяжении всего года отвратительны насекомые, а в жаркую погоду они смертельно опасны. Еще более отвратительны пыльные бури, которые, вдобавок к прочему, бушуют в Каире весной. Пройдет год, и вам покажется невыносимым то, что сейчас вы считаете привлекательным.
— Вы — циник, мсье! — рассмеялась моя малышка.
— Отнюдь нет, мадемуазель. Если человек не боится капризов погоды и дикой природы — что же, есть еще и каирцы. Я говорю не о выходцах из глубинки и не о египтянах высших классов — и среди первых, и среди вторых многие остаются вполне приличными людьми, наделенными разнообразными достоинствами; но разве иностранцы с ними часто общаются? Нет, я говорю о каирских жителях низшего сословия. О них, мадемуазель, лучше бы и не говорить вовсе. Это шумные, грубые, надоедливые мерзавцы. Космополитизм здешней жизни вместе с естественной терпимостью и справедливостью режима, которым они так долго наслаждались, их не изменили. Можно с уверенностью сказать, что обычные европейцы (за исключением англичан, тем для дела нужно любить туземцев) ненавидят этих людей. И местные в большинстве случаев отвечают им тем же. Я уверяю вас, каирцы наиболее навязчивы в европейских кварталах города. На востоке и на юге Каира (в их обиталищах) эти создания, надо отдать им должное, ведут себя тише, вежливее и вообще могут оказаться полезны. Но окружение иностранцев, кажется, просто выбивает их из колеи. Египет — это неподходящая страна для белых людей; условия для белых здесь ненормальные и искусственные.
— Но эти виды! — воскликнула миссис Корнелиус, пытаясь смягчить приговор. — Вы должны оценить здешние достоприметшательности, проф!
Квелч согласился.
— Возможно. По моему мнению, пейзаж и детали, если можно так сказать, облика страны также искусственны. Дельта — большой огород, который пересекают каналы. Верхний Египет — огород по обе стороны Нила. Остальное — скалы и пески пустыни. А внутреннюю часть страны я лично считаю непривлекательной. После того как вы увидите деревню, деревенскую мечеть, пальмовую рощу, холмы среди пустыни, процессию на верблюдах и несколько подобных вещей — считайте, вы увидели все, что следовало; дальше будут только повторения. Вывод; кажется, Египет, за исключением его истории и искусства, решительно неинтересная и даже отвратительная страна.
— Тогда почему в Египет приезжает столько людей? — Вопрос Эсме звучал почти невинно.
У профессора Квелча и на это был готовый ответ:
— Белые приезжают в Египет по работе. Они, естественно, стараются увидеть лучшее там, где работают. Они не хотят говорить, что в Египте для них ничего нет, — и в итоге говорят, что пейзаж изумителен. И другие им верят. Но, поверьте, мадемуазель, мне, Египет — совершенно искусственная земля. Европа может быть изысканной. Англия кажется священной тем, кто ее хорошо знает. По сравнению с Европой в Египте ничего нет, кроме красоты, которую можно отыскать, если внимательно рассматривать холмы, воду и поля. Какие грезы могут вас посетить на египетском холме, или на египетском хлопковом поле, или на берегу египетского канала? Вы можете здесь обрести абсолютное уединение, но оно скорее объективно, а не субъективно. Вы можете восхищаться этим миром, но не можете стать его частью, если не хотите без всяких оговорок подчиниться ему.
