Императорский легат приехал. Нам неизвестно его имя, очевидно, это был человек жестокий, ибо он использовал свое суровое право — право прибегать к пыткам, раз дело шло не о римском гражданине. Верные следили с тревогой за допросом, стоя в первых рядах толпы. Молодой Веттий Эпагат, принадлежавший к лионской аристократии, приближается к трибуналу и просит позволения ходатайствовать за обвиняемых. Поднимается крик изумления. «Ты — христианин?» — спрашивает его легат. — «Да», — отвечает Эпагат твердо. Тогда его схватывают… Таким образом, достаточно было признать себя христианином, чтобы попасть под кару закона
[264].
После каждого допроса обвиняемых уводили в темницу. Новые аресты увеличивали их число. Хватали их рабов, не принадлежавших к христианству, и пытками исторгали у них сообщения о чудовищных кровавых оргиях, в которых обвиняли христиан. Заключенных терзала и другая тревога. Уже десять из их среды ослабели среди этих страданий: выдержат ли остальные до конца пытки допроса, муки близкой смерти? Христиане смотрели на муки как на славное, но страшное испытание, которое трудно выдержать без приготовления, и Тертуллиан в некоторых своих трактатах дает правила, как укрепить тело и сделать его менее чувствительным к страданию. Ярость толпы, солдат, легата увеличивалась по отношению к тем, которые подавали твердый пример мужества, как Санкт — диакон Вьеннской церкви, Матур — новообращенный, Аттал из Пергама, служанка Бландина. Магистрат, допрашивавший Санкта, спросил его, из какой он страны, из какого города, свободный ли он человек или раб. «Я христианин» — был ответ, намекавший, что в этом имени была и родина, и семья. Легат велел приложить к телу мученика раскаленные полосы меди. Мясо горело, но Санкт не поддавался.
В упоении небесной радости ему уже мнился источник живой воды, истекающий из лона Христа, который его освежал и укреплял. Когда его перенесли в темницу, тело его представляло сплошную зияющую рану. Через несколько дней это кровавое и вспухшее тело снова подвергли истязаниям, в надежде, что дух мученика ослабеет. Но Санкт боролся с новой энергией.
Не менее мужественна была Бландина. Она была молода и нежна. Ее госпожа — христианка, как и она, и остальные верные трепетали за нее, боясь, что она ослабеет, «но Христос — гласит письмо — пожелал показать, что ему угодно прославить смиренных, малых и презираемых людьми». Бландина утомила палачей, которые с утра до вечера сменялись, подвергая ее всем родам пытки. Они признали себя побежденными, с изумлением видя упорство этого слабого тела, истерзанного ранами, которое, — говорили они, — могла убить первая пытка. Бландина, чтобы укрепиться в борьбе, повторяла, как славный атлет: «Я христианка… Мы не делаем зла»… Героизм маленькой служанки, как верно замечено, был моральной реабилитацией раба.
Одним из последних был захвачен глава общины, епископ Потин, 84 лет. Он был болен и едва дышал, но когда его привели к трибуналу, он почувствовал себя укрепленным желанием близкого мученичества. Это тело, истощенное старостью и болезнью, казалось, исполнилось жизни, чтобы послужить торжеству Христа. За ним шли магистраты и толпа, со всех сторон теснившая его, «как если бы он был сам Христос». Легат спросил его, каков бог христиан. «Ты познаешь его — был ответ — если ты его достоин». Тогда ближайшие стали ударять его ногами и кулаками; стоявшие дальше бросали в него все, что нашли под рукой. Когда его снова ввели в темную, грязную темницу, где держали христиан и где многие умерли, он был чуть жив. Через два дня он испустил дух.
Следствие было окончено. Пленники знали, что их ждет смерть, и в глубине своих темниц, уже оторванные от земли, поглощены были видениями лучшего мира. Чтобы провести на глазах толпы их последние мучения и их смерть, легат решил предать их на растерзание зверям в амфитеатре (его остатки недавно открыты близ Фурвье)
[265]. Матур, Санкт, Аттал, Бландина прошли по арене. Перед Атталом несли доску с надписью: «Вот Аттал — христианин», но так как было известно, что он римский гражданин, что давало ему привилегию быть обезглавленным, — то его снова увели в темницу. Матур и Санкт, сначала отданные зверям, были посажены на железные раскаленные кресла. Но так как они жили и после этих мучений, их задушили. Между тем Бландина была привязана к столбу. Верные, видевшие ее, думали о распятом Христе. Звери не тронули ее, она присутствовала при смерти товарищей и затем снова была отведена в темницу.
Прежде чем приступить к новым казням, легат запросил императора. Марк Аврелий отвечал, что следовало обезглавить тех, кто признал себя христианами, и отпустить тех, кто отрекся. Легат пошел дальше: он обезглавил только тех, которые были римскими гражданами, остальных сберег для амфитеатра. Кровавые зрелища возобновились 1 августа, с началом местных празднеств. Под конец приберегли самых юных и слабых, заставив их присутствовать при страданиях их братьев. Это испытание выпало на долю Бландины и мальчика Понтика, 15-ти лет. Когда наступил последний день, им предложили принести жертву, они отказались. Они остались одни на арене, под грозными криками черни, которую не трогала ни их юность, ни их слабость. Бландина, боясь, что ее товарищ уступит, стояла подле него, ободряя его. Понтик умер. Тогда, радуясь близкому концу, она сама кинулась на муки. Истерзанная ударами бича, брошенная зверям, потом запертая в клетку с быком, который кидал ее в воздух, она больше не чувствовала ничего — «она беседовала с Христом». Ее пришлось задушить. «Сами язычники признали, — говорит рассказчик, — что никогда женщина из их среды не вынесла бы подобных мучений».
Жертвы были преследуемы и после смерти. Зная, что христиане верят в воскресение, язычники решили уничтожить тела, в уверенности, что в таком случае они не воскреснут, и в расчете сильнее устрашить этим остальных. Их сожгли, и их прах бросили в Рону. Самые гуманные спрашивали с сожалением: «Какую помощь оказал их Бог? К чему послужила для них эта религия, которую они предпочли жизни?». По преданию VI века, видение открыло тела трех мучеников, и верные могли их похоронить.
Лионская церковь выдержала пронесшуюся над ней бурю. Священник Ириней стал ее главою. Как и Потин, родом с Востока, он был учеником славного Поликарпа, епископа Смирны. Он скоро прославился во всем христианском мире своей ученостью и милосердием. Большое сочинение
[266], в котором он выступает против ересей, столь многочисленных в его время, представляет один из старейших памятников христианской теологии. Эти ереси, родившиеся на Востоке из соединения падающей языческой философии с христианскими идеями, — захватили и Запад, угрожая не только догме, но и нравственности. Одни из ересиархов поощряли распущенность, другие проповедовали суровый ригоризм; против авторитета епископов и священников все они опирались на права личного вдохновения, пророческого духа. Брак и личная собственность отвергались. Эти учения, дававшие широкое место иллюминизму и экстазу, соблазняли толпу, особенно женщин. Они были известны в Галлии во времена Марка Аврелия; может быть, под их влиянием находились даже некоторые из лионских мучеников. Ириней жалуется, что в области Роны многие женщины увлечены этими заблуждениями: одни, исповедав их, покаялись, другие, не смея в этом признаться, отчаялись в Боге. Лионский епископ считался «светилом Галлии и Запада», — так называет его один писатель V века. Твердость его и такт содействовали мирному разрешению одной очень острой литургической распри. Христианские общины не имели однообразных правил для установления срока Пасхи. Римский епископ Виктор хотел навязать всем обычай своей церкви. Азиатские епископы резко протестовали. Виктор объявил их отлученными от церковного единства. Тут Ириней вступился и «от имени братьев, руководимых им в Галлии», напомнил Виктору правила милосердия и уважение к традиции. Однако же, вместе с тем, он был первым епископом, свидетельствовавшим в пользу примата римской церкви. В часто цитировавшемся отрывке он заявляет, что церковь, «основанная славными апостолами Петром и Павлом, стоит на первом месте, и к ней должны примкнуть верные, ибо она лучше других хранит апостольское предание».
