Когда речь идет о чудесах, он проявляет ребяческое легковерие, но когда вера его не затронута, он не лишен критического чутья. В своей «Истории Франков» он всегда основывается для эпохи, предшествовавшей его собственной, на надежных авторах, иногда таких авторах V века, которые впоследствии исчезли: Сульпиции, Александре, Ренате Профутуре, Фригериде. Он понимает ценность официального документа и сохранил нам дословно Анделотский договор. Он знает, как много можно извлечь из легенды или народной песни. Иногда он пытается разрешать проблемы, которыми доныне занимается наука, например о происхождении королевской власти у франков, и разрешает ее на основании разбора текстов. Наконец, также для своего времени он не принимает без оговорок всех сообщений и рассказов.
Его часто упрекали за то спокойствие, с каким он рассказывает гнусные и отталкивающие преступления и мошенничества. Когда речь идет о друзьях Церкви, он проявляв чрезвычайную снисходительность. К ее врагам он несправедлив до клеветы. Приверженность к церковным интересам зачастую искажает его оценку, но надо отдать ему справедливость: он не скрывает фактов, которые помогают ее исправить. Нельзя сказать, чтобы он оставался равнодушен к преступлениям и смутам, растущим вокруг него; он постоянно повторяет, что живет среди жестокого и грубого общества. В итоге, если он и ошибался, если его хронология неточна, все же он является заслуживающим доверия руководителем. Нелегко найти в его времена писателя, который так умел восстанавливать лицо своей эпохи.
Рядом с Григорием, другие хроники представляются бледными. Наиболее значительная из них та, которую без основания приписывали некоему Фредегару, и которая с ее продолжениями простирается до 768 года. Один из этих безымянных хронистов, подобно Григорию, сознает то варварство, среди которого живет. «Мир стареется, — говорит он, — лезвие ума тупеет, никто теперь не сравнится с писателями прежней поры». Около 727 года в северной Франции некий нейстриец пишет под заглавием «Liber historiae Francorum» (Книга истории Франков) или «Gesta regum Francorum» (Деяния королей Франков), хронику, изображающую судьбы франков от сказочного троянского начала и совершенно лишенную критики и плана.
В начале VI века Галльская Церковь имела поэта. Авит, игравший важную роль в Бургундии, сложил поэму, где рассказывалось о сотворении мира, первородном грехе, изгнании из рая, потопе и переходе через Красное Море. Первую часть ее Гизо сравнивает с Потерянным Раем Мильтона, отдавая преимущество галльскому поэту, который, не удовлетворяясь пересказом Библии, проявляет поэтическое творчество. Но после него церковная литература не давала уже ничего подобного. Если Григорий Турский — единственный историк меровингской эпохи, то Фортунат — ее единственный поэт, да и тот иностранец, расточавший каждому встречному свои льстивые дистихи: Фредегонде, епископам, герцогам, графам. При всей их ходульности, поэмы Фортуната дают материал для характеристики эпохи. Став другом Радегунды, он поселился в Пуатье, сделался священником, потом епископом. Здесь по просьбе Радегунды, он написал свои лучшие произведения, между прочим трогательную элегию о браке и смерти Галесвинты, поэму о гибели Тюрингии. Он же — автор многих церковных гимнов, доныне поющихся в католических храмах, как Vexilla regis prodeunt и Pange lingua.
Научная культура исчезла совершенно. Даже богословие не создает ничего достойного упоминания. Христианская мораль представлена небольшим числом проповедей, из которых заслуживают интереса проповеди Цезаря и Колумбана. Из всех литературных родов расцветает только агиография, питающая невежественный народ смесью поэтического и чудесного. Это — Жития святых, где изображается жизнь героя от рождения до смерти, или особые сборники рассказов об их чудесах.
Этот литературный род имеет свои законы. Вначале обыкновенно автор заявляет о достоверности своего повествования: он сообщает, что его факты идут из надежного источника, или — что он сам был их очевидцем. Затем начинается ребяческая и дутая реторика. Агиограф считает оскорблением для своего героя все простое и правдоподобное. Самые чудесные анекдоты, изобретенные для одного жития, переходят в другое, создавая те «общие места», которые затем авторы без всякого стеснения заимствуют друг у друга, связывая их приемами изысканной и вместе с тем варварской фразеологии. Но и среди этой литературы историк найдет немало ценного материала для характеристики нравов, идей, событий. Особенно интересны жития св. Леодегария, св. Аманда, св. Элигия и др.
Груба духовная пища, предлагаемая Церковью! Незнание античности становится почти догматом для самых ревностных христиан. «Церковь, — пишет св. Одоэн, — говорит не с праздными поклонниками философов, а со всем человеческим родом. К чему нам Пифагор, Сократ, Платон, и какую пользу принесут христианской семье басни безбожных поэтов, как Гомер, Вергилий, Менандр, истории, которые рассказывают язычникам Саллюстий, Тит Ливий, Геродот?»
А между тем, вне Церкви зарождается новая литература. Со времен Тацита германцы в песнях своих прославляли своих богов, генеалогию и подвиги своих героев, судьбы народа. Эта традиция не исчезла. История Хлодвига и его преемников, история Дагоберта дала новый материал варварским поэтам. Григорий и его подражатели знали их, пользовались ими; отзвуки их песен чувствуются там и сям в их рассказах. В наши дни историческая критика начинает выделять из хроник эти эпические и лирические элементы. Брунгильда, являющаяся у Фредегара с чертами исторической личности, — в «Книге истории Франков» становится героиней варварской эпопеи. Характер этих рассказов обнаруживается в одном примере. Фредегонде грозит нашествие врагов. «Узнав, что их армия велика, она созвала своих и сказала: Поднимемся ночью и пойдем на них с факелами в руках; товарищи, которые пойдут во главе, будут держать в руках древесные ветви и привяжут колокольчики на шею лошадей, чтобы часовые врага нас не узнали. Когда день взойдет, мы бросимся на них и одержим победу… План выполнен. Ночью сама Фредегонда «садится на коня, держа на руках маленького Хлотаря. Так приехали в Друази. Но один из австразийских часовых, заметив на горах зеленые ветви, которые несли франки, и услышав звон колокольчиков, сказал: Разве не было вчера открытых полей там, где мы видим лес? И товарищ ответил ему, смеясь: Ты пьян и бредишь. Разве ты не слышишь колокольчиков наших коней, пасущихся возле леса? Но день настал, и франки, ринувшись с громким звуком труб на спящих австразийцев и бургундов, перерезали их во множестве, — старых и малых»
[431].
Важные события воспевались не только в германских песнях, но и на вульгарном латинском языке. В Житии св. Фарона, епископ Mo, сохранился такой отрывок:
«De Clotario est canere, rege Francorum
Qui ivit pugnare in gentem Saxonum.
Quam graviter provenisset missis Saxonum,
Si non fuisset inclytus Faro de gente Burgundionum.»
[432]
Это была хороводная песня, которая, как сообщает агиограф, была у всех на устах, и которую женщины пели с пляской. Не следует видеть во всех подобных песнях остатки древних эпопей; вернее, — что они предшествовали французским chansons de geste (песням о деяниях), и что в последних проявляются некоторые мотивы отдельных рассказов меровингской эпохи. Так Дагоберт оживет под именем Флоовента.
