Констанций был жесток. Он издал в Лионе эдикт об амнистии в очень уклончивых выражениях, которые не обязывали его ни к чему. Над Галлией повис террор… А Констанций в это время торжественно вступал в Арль, окруженный помпой, которая должна была поразить воображение населения. Он пробыл там несколько дней и затем после похода против аламаннов вернулся в Италию (354 г.).
Снова открывается эра пронунциаменто. Они возобновятся с попыткой начальника пехоты франка Сильвана, которого втянули в нее интриги двора, и который, будучи сперва ложно обвинен в предательстве, кончил тем, что совершил его. Эта попытка была скоро подавлена. Память о Константине была жива и хранила его сына против варварских узурпаторов, но она не спасла его, когда явился соперник из его собственной семьи.
Констанций был бездетен. Из дома Флавиев оставались только два племянника Константина, забытые, благодаря их молодости, в резне 337 года. В 351 году Констанций поставил старшего — Галла во главе Востока, но через три года, недовольный им, передал его в руки палача. Младший, Юлиан, остался под подозрением, но бунт Сильвана дал императору хороший урок, и Юлиан, провозглашенный цезарем, спешно послан был в Галлию в 355 году. В начале 356 года он вступал во Вьенну.
Галлия была в отчаянном положении, тем более, что в борьбе с Магненцием Констанций призвал варваров. Бунт Сильвана окончательно дезорганизовал оборону. Франки и аламанны рассыпались по левому берегу Рейна. 45 крепостей — между ними Вормс, Кельн, Страсбург, Майнц, — попали в их руки
[199]. Они располагались в захваченных городах, ссылаясь на обещания императора.
Римская армия, лишенная руководства, бессильно боролась между Сеной и Марной и не могла прикрыть центральных областей: довольно было нескольких лет, чтобы уничтожить дело Констанция Хлора и Константина.
Юлиан не обманывался насчет мотивов, определивших решение Констанция. Он знал, что его посылают к галлам не для того, чтобы он правил ими, а для того, чтобы польстить их гордости, давая им — как он выражался с горечью, — императорский манекен. Его полномочия были строго определены, он был окружен чиновниками и полководцами, всюду мешавшими ему — несомненно, по желанию императора. Он не имел опыта ни в войне, ни в политике II, по-видимому, не любил их, — он, проведший свою юность в школе и не подготовленный к своей трудной задаче. Но его ум и воля окрепли в годы гонений, и военные инстинкты его семьи жили в его душе. Из этого ученого и философа события скоро сделали энергичного вождя и отличного администратора.
В июне 356 года он освобождает Отен, а затем во главе небольшого отряда смело пробирается среди тревожащих его поминутно шаек — к Реймсу, где ждет его главная армия под предводительством Марцелла. Затем он переходит Вогезы, очищает страну от Страсбурга до Кельна II, наконец, захватывает последний в сентябре. Следующей зимой, неожиданно захваченный большим войском аламаннов в Сансе, где он остался с горстью солдат, вследствие преступного бездействия Марцелла, он обязан был спасением только мужеству гарццзона и усталости осаждавших. На 357 год он создал новый план раздавить варваров между двумя дивизиями, идущими из Бельгики и Реции. План этот удался только наполовину, по вине начальника пехоты Барбатиона. Тот же Барбатион задержал Юлиана на Рейне и отказал ему в средствах перехода через реку. Аламанны снова стали смелее. Собрав огромную армию, они разделились по страсбургской равнине. Здесь Юлиан командовал один, и здесь была им одержана решительная победа (359 г.).
И после этого он остался начеку. Каждую весну он совершал походы, — большей частью против франков. Впрочем, это были экспедиции второстепенного значения, не мешавшие ему направить главные заботы на внутреннюю администрацию, на борьбу с главным злом — тяжестью обложения, обусловленную злоупотреблениями сборщиков. Эта упорная борьба и то облегчение, которое он доставил своему народу, есть одна из прекраснейших его заслуг, — не менее, впрочем, горячо оспариваемых, чем значение других его деяний.
Правление Юлиана составляет эру в истории Франции. Это — момент, когда Париж выходит из неизвестности и начинает играть роль столицы. Эту привилегию обусловливает не только его стратегическое положение на равном расстоянии между Германией и Британией, около устья долин, протянувшихся от Верхнего и Нижнего Рейна, — достаточно близко от неприятеля, чтобы не терять его из виду, достаточно далеко, чтобы быть от него в безопасности. Юлиан особенно любил это место. Не раз впоследствии, с другого конца римского мира мысль его переносилась к «милой Лютеции». Он сам описал нам свою жизнь в прекрасном Дворце Терм. Тут отдыхал он от походов, днем занятый делами, ночью — чтением и размышлениями. Тут он был провозглашен августом.
Наконец он вступает в борьбу с Констанцием и со своими собственными приближенными. Удержав префекта Флоренция, он отставил Марцелла и Барбатиона. Его растущая слава набрасывает тень на императора. Тогда последний отозвал от него его доверенного, галла Саллюстия, и лучшую половину его армии. Эта мера оправдывалась войной с персами, но она опять подвергала опасности Галлию и вызвала недовольство солдат. Однако Юлиан хотел выполнить приказ императора и просил вести армию не мимо Парижа, где вид любимого вождя мог вызвать новый взрыв сожаления. Это распоряжение не было выполнено, и что предвидел Юлиан, то случилось. Крики «Юлиан — август!» — раздались около его дворца. Они гремели всю ночь. Враги Отступника не верят в искренность отречения, каким он ответил на требования армии. Его сторонники не менее горячо убеждены в ней. Волей или неволей, на другой день он уступил и облекся в пурпур (май 360 г.).
Галлия была очарована молодым героем. Правда, он был грек и плохо знал латынь. Это давало повод к некоторому предубеждению против него, но весь его склад был не похож на то, что характеризовало двор Констанция. Он жил просто, без парада и без этикета, как истый ученик Марка Аврелия, а не как восточный император. Язычники ждали от него, ввиду всем известных его склонностей, восстановления культа. Христиане, которых он еще не оттолкнул своим «отступничеством», одобряли его образ действий по отношению к православным епископам. Впрочем, большинство без колебаний предпочло бы даже государя, враждебного христианству — тому, кто был опорой арианской ереси. Христиане и язычники признавали в нем спасителя. Блеск его заслуг оттенялся контрастом с действиями Констанция: Констанций в свое время, чтобы отвлечь Магнеция, разнуздал варваров. Теперь, чтобы отвести еще более опасную грозу, он замышлял новое предательство. Нашлись его письма, доказывавшие сообщничество с варварами. Приверженцы Магнейция, избежавшие преследований, стекались под знамена Юлиана. Кровь других требовала отмщения. Эти разнообразные мотивы слились в общий порыв: города начали доставлять подкрепления. Армия, отказывавшаяся сражаться за императора, с воодушевлением двинулась на поддержку его соперника. Граница осталась открытой, но, казалось, имени Юлиана было достаточно для ее защиты, и пока он жил и царствовал, эта вера оправдалась.
