Гражданское население управлялось военными властями и жило на «территории легиона», откуда в случае нужды могло быть изгнано в любой момент. Оно имело, однако, право образовать ассоциацию conventus, какие существовали повсюду в провинции, имело право внутри этого conventus, под надзором своего куратора, разбиться на специальные корпорации. Мы знаем здесь коллегию ветеранов, коллегию мелких торговцев (negotiatores manticularii). Во II веке появляется зародыш муниципальных учреждений. Мир, царствовавший на границе, и торговая деятельность благоприятствовали их расцвету. Гражданское население богатеет и растет, по мере того, как население лагеря уменьшается. Оно уже делится на несколько (по крайней мере 4) виков, постепенное возникновение которых раздвигает пределы первоначального поселения — vetus Mogontiacum (старого Могонтиака). К концу II века лагерь стал только одним из городских кварталов. В это время convent ом управляла уже ordo decurionum, и сам conventus величает себя — ordo civium romanorum (сословие римских граждан).
Однако только сто лет спустя Майнц получил право civitatis. Столица Германии долго оставалась только агрегатом вика, когда менее значительные города давно уже получили гражданство. Это объясняется исключительно выгодным положением группы римских граждан в Майнце. С тех пор, как они получили право организоваться в conventus, выделившись из общего с местными жителями vicus Kanabarum (от Canabae — хижины, где они сперва жили), они имели достаточные гарантии для защиты своих интересов. Превращение Майнца в civitas слило бы их с туземцами. Тем не менее, рано или поздно оно должно было произойти и было декретировано между 276 и 303 г. — вероятно, Пробом.
Майнц остался крупным военным пунктом и бастионом Империи на Рейне. Варвары дважды — в 406 и 409 годах овладевали им. Во второй раз город был разрушен. Он снова возвысился вместе со своими епископами и в Средние Века играл крупную роль. Из него шла христианская культура в Германию. Из римских зданий сохранилось немного: так называемая Eigelstein — вероятно, кенотафия, воздвигнутая Друзу, несколько пилястров от моста, построенного в 90 году и восстановлявшегося Каракаллой, а потом Максимианом. Но майнцский музей представляет огромное богатство. Здесь, среди надписей, барельефов и надгробных памятников оживает образ Рима в борьбе с германским варварством.
Глава II.
Духовная жизнь
I. Латинский и кельтский языки. Школы. — II. Литература. — III. Искусство. — IV. Религия и нравы.
I. Латинский и кельтский языки. Школы
[221]Завоевание Галлии латинским языком — вот первый факт, бросающийся в глаза, когда начинаешь всматриваться в духовное ее состояние в эпоху римского владычества.
Самым ярким свидетелем «рассеяния» латинского языка является эпиграфия. Галлия усеяна более чем десятью тысячами надписей, многие из которых относятся к низшим классам общества. Из них не более 20 (притом относящихся к началу I в.) составлены на кельтском языке. «Рассеяние» латинского языка само но себе не предполагает еще исчезновения кельтского. На кельтском никогда не писали особенно много. Соотношение обоих языков в дальнейшем могло представиться в трояком виде: 1) население могло перестать писать по-кельтски, не перестав говорить; 2) оно могло выучиться пониманию латинского, не пользуясь им в обычной речи; 3) оно могло привыкнуть пользоваться им по преимуществу, не перестав еще понимать и употреблять кельтский. Нас интересует не только вопрос, распространялся ли латинский, что слишком очевидно, а тот — до какой поры и в какой мере сохранился кельтский.
Эпиграфика, не давая нам готовых решений этого вопроса, дает возможность точнее учесть влияние среды. В Нарбоннской Галлии, где уже при Тиберии, по словам Страбона
[222], кавары начали говорить по-латыни — кельтский уступил раньше всего; и именно нарбоннская эпиграфия наиболее богата, правильна и равномерно покрывает ее территорию. Эпиграфия Трех Провинций, довольно бедная — особенно в центре и на севере, вдали от очага культуры и военной оккупации — отличается плохой латынью и сосредоточивается в городах. Очевидно, в этой области, и особенно в сельских округах, успехи латыни были медленны.
История представляет немало примеров того, что народ разучивается своему языку. Процесс этот протекает очень медленно. В Галлии он потребовал четыре века.
До какого момента можно констатировать выживание кельтского языка? Тексты, собранные по этому вопросу, малочисленны и не все убедительны. Решительно ничего не дает часто цитировавшееся место из письма Сидония Аполлинария к другу его Экдицию, приблизительно от 471 года, где он хвалит последнего за обучение арвернской знати ораторскому и поэтическому стилю, «благодаря чему она отделалась от грубости кельтского языка»
[223]. Здесь речь идет тоже о латинском языке, но только провинциальном. Через 50 лет Сульпиций Север выводит в своих «Диалогах» одного галла из центральной Галлии, рассказывающего аквитанцам о чудесах св. Мартина. Так как он запутывается в ораторских ухищрениях и извиняется, что оскорбляет деликатные уши слушателей своей грубой латынью, один из них нетерпеливо ему замечает: «Говори хоть по-кельтски или, если хочешь, по-галльски, только говори о Мартине»
[224]. Мы не знаем разницы между галльским и кельтским II, вероятно, это — простая тавтология, или игра слов (gallus, gallice), но вместе с тем, не думаем, чтобы этот «кельтский или галльский» язык был чем-нибудь иным, кроме нечистого латинского; и если бы даже здесь речь шла о настоящем кельтском — ничего не доказывает, чтобы один из собеседников мог понимать его, а другой — говорить на нем.
Несомненно, что накануне варварских нашествий и после них еще были в ходу отдельные галльские слова. Авзоний, Фортунат, Григорий Турский
[225] цитируют и переводят те, которые употреблялись в их время. Марцелл Бордоский в своей «Фармакопее» переводит на местный язык имена известных растений. Все это не доказывает, что сам язык еще был живым. Более характерно то имя багаудов, которое присвоили себе восставшие крестьяне в III веке
[226] и которое отзывается кельтским. Как объяснить этот факт, если латинский был их обычным языком? Имеются и более выразительные факты. Ириней, епископ Лиона с 178 года, сообщает, что, живя среди кельтов, он более занят изучением «варварского диалекта», нежели совершенствованием своего греческого языка
[227]. Вряд ли выразился бы он так небрежно о латинском. Биограф Александра Севера рассказывает, что в 235 году последний, находясь в Галлии в приготовлениях к походу, в котором его убили, встретил друидессу, которая по-кельтски предостерегала его от его солдат. Анекдот, вероятно, вымышлен, но тот, кто пускал его в ход, исходил из факта существования кельтского языка в III веке. Наиболее убедительным является отрывок из Ульпиана, устанавливающий, что fideicommis может быть выражен не только по-гречески и по-латыни, но и на любом языке — например, пуническом или кельтском
[228]. Перескакивая через полтораста лет, мы имеем известный, хотя и спорный текст блаженного Иеронима (331–420). Комментируя послание апостола Павла к галатам, он замечает, что этот народ (как известно, кельтский, пришедший в Малую Азию в 278 г. до P. X.) принял греческий язык, употреблявшийся всюду на Востоке, но не забыл и своего, «похожего на язык тревиров». Авторитет этого места пытались отвести утверждением, что оно заимствовано из более древнего источника, но не надо забывать, что блаженный Иероним жил в Трире II, ища именно здесь предмет сравнения, очевидно, опирался на личные воспоминания
[229].
